КОКОН (антипедагогическая поэма)

Буковок будет много, особо одаренным можно не читать

Кокон
(антипедагогическая поэма)

«Я всегда был отвратным знатоком человеческих душ.
Это моё самое очаровательное достоинство».

Марк Гэтисс, «Клуб Везувий».

«…за всю жизнь меня не интересовало ничего,
кроме собственного члена, теперь мой член умер,
и я собирался последовать за ним,
пережить тот же роковой упадок…»

Мишель Уэльбек, «Возможности острова».

1.

2007 год был не самым удачным в моей жизни. Вернее сказать, год был хуже некуда. Жена меня бросила, и была абсолютно права. К тридцати трем годам, когда состоялась моя вторая, и пока что последняя официальная женитьба, я все еще не был приспособлен к семейным отношениям, а ответственности боялся панически. Всех моих прошлых женщин, таких разных внешне и внутренне, объединяло то, что рано или поздно они меня бросали, и это была единственно стабильная структура, которую я за столько лет умудрился создать. Просто удивительно, как жена терпела меня долгих два года, в то время когда я из кожи вон лез, чтобы этот срок сократить. В конечном итоге мое упорство принесло плоды: жена бросила не только меня, но и этот богом забытый городишко, — она укатила куда-то на запад, ближе к пестрой и громыхающей цивилизации, чтобы забыть не только меня, но и всю прошлую жизнь вообще.
Как и полагается, после развода я пустился во все тяжкие. Считается, что так мужчины выражают страдание, но либо это чушь, либо со мной дела обстояли противоположным образом, — никакие душевные муки меня не одолевали, и катился по наклонно плоскости я всецело из-за того, что был от природы к подобному движению расположен. Я таскался по кабакам, заводя знакомства со всяким сбродом, в результате чего часто попадал в малоприятные истории, много пил и вынашивал идеи мирового апокалипсиса.
— Мы должны развязать войну с Америкой! — вещал я, возвышаясь над сообществом пьяных идиотов, подонков и просто швали. — Война объединит нас! Только через боль, страдания и утрату мы вернем себе то, что потеряли сто лет назад — национальную гордость, нравственность и самоуважение!..
Эти идеи были так же безжизненны, как и мое существование, претворять их в реальность у меня не было никакого желания. К тридцати пяти годам своей жизни я как-то незаметно растерял зерна смысла, юношеский пыл и жажда жизни улетучились, и теперь я гниющим бревном сплавлялся по реке времени, вяло размышляя куда меня вынесет течение. Впрочем, ответ на этот вопрос не сильно меня беспокоил.
В довершении всего в начале лета 2007-го меня любезно попросили написать заявление по собственному желанию. Это предложение директор завода сопроводил следующим:
— Паша, ты совсем охуел! Я закрывал глаза на то, что ты на работу только к обеду приходишь, но это — уже ни в какие ворота не лезет! Тебя не было два дня, тебя невозможно было найти, и все это время твой ёбаный сервер не работал! Посмотри, на кого ты стал похож! Под глазом синяк, рожа небритая, волосы торчат мочалкой! А рубашка! Когда ты её стирал в последний раз?!
Я хотел было возразить, что два дня я провел в милицейском изоляторе, и сотрудники милиции не давали мне позвонить, полагая, что я им хамил, а кровь на рубашке не так то просто отстирать, особенно находясь в милицейском изоляторе!.. Но легкий порыв возмущения уже улетучился, и я подумал, что нет никакого смысла оправдываться и, наверное, так оно будет лучше. Пусть разрушится все, и быть может тогда:
— На пепелище собственной жизни я взращу юное чистое древо познания и любви! — на секунду я вообразил, будто сказал это вслух, и мне захотелось захохотать. Но силою воли я смех подавил, потому что директора завода знал уже давно, и где-то даже уважал. Пять лет назад мы одновременно пришли на завод, и в последующие годы прекрасно ладили. Я сказал:
— Да и хрен с вами. Все равно работа — гавно. Уже два года ничего нового, ворочаем старье и никаких надежд и перспектив. Сетка до сих пор на коаксиале, срам, да и только. Такими темпами завод скоро перейдет на паровую тягу.
— Заявление, и проваливай, — устало попрощался со мной директор, и на том мы навеки расстались.
После увольнения я некоторое время болтался без дела. Новую работу я искал отчаянно, ровным счетом ничего для этого не делая. А вот выпивку даже искать не требовалось, она сама меня находила, почти каждый вечер заявлялись какие-то знакомые, звеня бутылками в пластиковых пакетах. Иногда они приводили подруг, которые напивались так, что засыпали прямо за столом, и не просыпались даже тогда, когда я переносил их на диван и трахал. Иногда, глядя пьяным взором, как утреннее солнце величаво восходит над крышами города, я, плавающий в экзальтации от алкоголя и недосыпа, представлял себя героем очередного романа Генри Миллера, может быть «Alcoholus», или какой-нибудь «Pophigistus». В общем, все было не так уж и плохо, вот только друзья доставали. Еще с продавних времен осталось у меня пара человек, которые в силу неизвестных причин считали меня своим другом. В общем-то, они тоже были далеко не ангелы, любили завести романчик на стороне (как правило акт адюльтера происходил в моей квартире), но на работу ходили исправно и имели стабильных жен. Так вот эти мои друзья, в отличие от случайных собутыльников, регулярно названивали и буквально требовали, чтобы я взял себя в руки, устроился на работу и вообще «прекратил сливать свою жизнь в унитаз», — вот какие перлы они выдавали. С телефонными звонками было просто, я с кристальной искренностью заверял звонивших, что работу усиленно ищу, и на том разговор заканчивался. Хуже дела обстояли, когда друзья являлись лично. Они выкидывали моих пьяных знакомцев на улицу, следом отправляли спящих девиц, и потом долго читали мне мораль про то, как низко я опустился, хотя в душе был и остаюсь «хорошим парнем», и стоит сделать небольшое усилие, как все чудесным образом вернется-преобразится. Я слушал их, размышляя над тем, что ничего не вернется, потому что ничего и не было, болезненно улыбался и кивал. Много-много понимающе кивал. В сущности, я был с ними согласен, но согласие мое было также безжизненно, как и все, что меня окружало.
Так продолжалось два месяца, а потом мне позвонила Алёна — жена одного моего такого вот друга Лени Михайлова. Лёня работал хирургом в нашей больнице, а Алёна преподавала в лицее литературу и русский язык.
— Грек, я тебе работу нашла, — сообщила Алёна. Друзья никогда не называли меня по имени, только по фамилии. Такая вот у меня выразительная фамилия, куда выразительнее имени — Грек.
— О, здорово! — я попытался обрадоваться. — Что за работа?
— Нам в лицее нужен преподаватель информатики.
Мне показалось, что я ослышался. Осторожно спросил:
— Алёна, в каких дозах ты употребляешь стимуляторы?
— Я уже порекомендовала тебя директрисе. Так что ноги в руки и дуй к нам в лицей знакомиться с коллективом. Учебный год скоро начинается, надо все быстро сделать.
Говорила она самым что ни на есть деловым тоном, так, словно все уже было решено. Но что могло быть решено, когда сама мысль о том, что я — преподаватель, казалась мне пародийной и даже гротескной!
— Алёночка, ты правда считаешь, что я могу учить детей?!
— Большая часть моего коллектива — мудачье и тупицы, и все они учат детей. Так уж у нас устроена образовательная система. Ты, по крайней мере, только мудак.
Черт, её доводы звучали убедительно! Очевидно, сказывалось знание языка, умела чертовка обосновывать и аргументировать. Но… я как-то не готов был вот так все бросить и пойти работать, тем более — учителем! Хотя, что мне было бросать то?.. В общем, целую минуту я напряженно размышлял над предложением Алёны, и с каждой секундой оно мне все больше и больше нравилось. Нет, мысль о том, что мне придется вколачивать основы программирования трем десяткам дебилов меня не радовала, но я и не думал, что до этого дойдет. Как-то сразу я для себя определил, что стоит директрисе на меня взглянуть, как мое преподавательство перейдет в разряд несостоявшейся истории, а мне самому придется опять искать (вернее, опять не искать) работу. Но сцена диалога с директрисой могла быть забавна, а потому заслуживала внимания.
Главный же аргумент в пользу посещения лицея заключался в другом — Алёна мне нравилась. В свои тридцать она была деваха что надо. Стройная, подтянутая, энергичная, с пронзительным взором и чувственными губками (которые, впрочем, в любую секунду могли застыть в волевом упорстве), — я почти её любил. Как-то, как только жена мне сделала ручкой, я сидел у Лени дома и старательно напивался. Лёня в уничтожении алкоголя участвовал, но не так интенсивно, как я. Алёна не участвовала совсем, но изредка заходила на кухню проверить, живы мы, или демоны уже тащат нас за ноги в котел с кипящим спиртом. И вот, обсудив все нюансы мировых проблем, я понял, что пора говорить о главном. Я воинственно вздернул подбородок и, пристально глядя другу в глаза, заявил:
— Лёня, возьми свой самый острый скальпель и вырежи мне сердце. Потому что я люблю твою жену.
— Не пизди, — добродушно отозвался Лёня. — Ты никого никогда не любил.
— Тогда я возьму твой скальпель и вырежу сердце тебе. Ты мешаешь нам воссоединиться.
— Ничего у тебя не получится, — авторитетно молвил хирург. — Чтобы вырезать сердце, надо вскрыть грудную клетку, а это скальпелем не сделаешь.
И тут на кухню пришла Алёна. Я повернулся к ней лицом, сполз с табурета, так что оказался перед ней на коленях и голосом, полным страдания и пылкости, продекламировал:
— Ангел мой, я люблю тебя и готов за это умереть! Если ты любишь меня, бросай своего Леньку, этого мужлана-мясника, и выходи за меня замуж.
Алёна улыбнулась, а «мужлан-мясник» тыкнул мне в спину пяткой, так что я со всего маха врезался носом Алёне в колено. Она сделал шаг назад, и следующей остановкой моего «интерфейса» оказался пол. Чувствуя, что из носа течет теплая жижа, я, нисколько не удрученный, произнес:

 

— Любовь невозможно убить подлым тычком в спину. Возьми свой скальпель, слабак, и вырежи мне сердце. А потом съешь его, и тогда моя любовь к Алёне возродится в тебе. Так я выполню свою миссию.
— Вот до чего доводит пьянство и онанизм, — заключил Лёня. Клятва Гиппократа — миф! Врачи — самое бесчеловечное племя, хуже нацистов.
— А ты бы мог за меня умереть? — как-то отрешенно спросила у него жена, и я успел уловить напряженность в её голосе… впрочем, возможно это уже дофантазировал мой отравленный алкоголем мозг. В следующую секунду я отрубился.
Я и дальше не переставал делать ей комплименты, и при любой возможности старался перевести диалог в разряд тактильных контактов, целовал её в щеки или обнимал за талию. Если Лёня был в недобром расположении духа, такое мое поведение выводило его из себя, Алёнку же забавляло, как мое ухаживание, так и ревность супруга. Но сказать по-правде, я всем женам моих друзей и знакомых выказывал подобное внимание (хотя и не всем им симпатизировал), так что друзья давно к этому привыкли. Наверное, это и не давало им разорвать отношения со мной окончательно. Они ненавидели меня с любовью, которую дано испытать только законопослушным родителям в отношении заблудшего распутного сына, глядя на которого стыдишься, но завидуешь его беспечности, зная, что тебе она заказана.
И вот теперь Алёна звонила и предлагала работать с ней. Это интриговало, так что ответил я следующее:
— Алёна. Тут что-то не так. Говори прямо, ты влюблена в меня по уши, и готова наставить Леньке рога? Кстати, с рогами он смотрелся бы импозантно…
И что б вы думали?! Вот что она ответила:
— Для начала приведи себя в порядок, побрейся, постригись, выстирай и отгладь рубашку и брюки. Начисть обувь. Сделай так, чтобы на тебя было приятно смотреть. А вот потом посмотрим. Все возможно.
И отключилась.
Я сидел с открытым ртом еще минуту. Ну ничего себе поворот сюжета! Нет, я конечно неотразим и все такое — с детства себе это внушал, но тут речь шла о совершенно другом уровне. Ну а что — секс? В тридцать пять это скорее приятная привычка, чем необходимость. Хочется же не просто трахнуться, хочется чего-то большего, какой-то обратной связи, заботы, понимания… впрочем, разве оно достижимо — понимание?.. Но в случае с Алёной как раз чувствовалось, что таки да – достижимо.
В общем, в таком ключе я размышлял о звонке жены моего друга. И откуда мне было знать, что все это — тонкая игра, построенная на моих самых низменных посылах, финал которой должен был «вернуть меня к жизни». В тот момент, когда Алёна набирала мой номер, Лёнька сидел рядом и прекрасно слышал наш диалог. Иногда, сволочь, даже тихонько комментировал. Но узнал я об этом только полгода спустя, а узнав, не расстроился, но подумал с тихим удовлетворением:
«Гнусные твари! Грязные животные! Все-таки мое присутствие не прошло даром. Научились врать, лицемерить и строить интриги!..»
Очевидно, уже тогда мои друзья понимали, что во мне присутствует дар убеждать, то есть – учить.

Так и случилось, что бревно моего «Я» зацепилось за корягу всеобщего образования, но в ту секунду я этого, конечно же, еще не осознавал.

2.

Предложение Алёны выглядело многообещающе. Не то, чтобы я искренне надеялся на радость любовных утех в её объятиях (а как сладко все-таки выйти за пределы общественной морали, ведь жена друга — почти сестра, и секс с нею немного смахивает на инцест, не так ли?), но её намеки и двузначность ситуации манили меня, и я шел на них, как кобель на запах потекшей сучки. Жизнь, по которой я семенил бродячим псом, была собачей в прошлом, являлась такой в настоящем, и не было никакой надежды, что назавтра она изменится. Это было простое существование, может быть даже примитивное, но оно вполне меня удовлетворяло, — я не тяготел к сложности.
Без всякого анализа ситуации я дал затянуть себя в ловушку. В общем, мотивация была мощная, и в тот вечер я не открыл дверь собутыльникам, а на следующее утро, проснувшись удивительно трезвым, перестирал шмотье, навел в квартире порядок, посетил салон, где мою голову избавили от лишних волос, вечером выгладил брюки и рубашку, и до блеска надраил обувь. На следующее утро, выбритый, расчесанный и сияющий, как новая монета, я, уверенный, что на работу меня не возьмут, а с Алёной случится… флирт, я отправился в лицей.
На дворе стоял лучистый август, стая собак праздновала собачью свадьбу, то есть пять кабелей со скулежом нетерпения ждали своей очереди, пока самый главный, здоровенный мохнатый волкодав, трахал понурую самку («извращенное какое-то у собак представление о семье», — подумалось мне), мир благоухал негой и пороком, я широким шагом торопился в лицей, улыбался, представляя себя с Алёнкой в обнимку на мягком ковре густой и душистой травы… К лицею я подошел испытывая дикую эрекцию. Пришлось засунуть руку в карман и придержать парня, чтобы не так агрессивно рвался наружу.
Алёнке я предварительно позвонил, так что она ждала меня у входа. Дала чмокнуть себя в щеку, потом отстранилась, рассмотрела с ног до головы, на секунду задержала взгляд на паху (что поделать, такое не скрыть полностью), тяжело вздохнула, сделала ввод:
— Внутри, конечно, полная гниль, но выглядишь совсем неплохо. Мешки под глазами только портят картину.
Я почувствовал, что член уже держать не требуется, он сам как-то вдруг обиделся и поник.

 

— Алёночка, я запишусь в тренажерный зал, верну коже эластичность и здоровый цвет. Подай только знак, и я горы сверну!
— В это очень хотелось бы верить, — с улыбкой сказала эта хитрая бестия, уверенная, что свое обещание я не сдержу.
— Пошли, тебя ждут, — бесцеремонно оборвала Алёна мои высокие устремления, резко развернулась и порывисто направилась внутрь. Я послушно поплелся следом.
Директрисой оказалась сухопарая женщина лет пятидесяти. Стальной взгляд поверх узких очков, острый нос, морщины вокруг губ и чудовищное синее платье, смахивающее на сюртук — консерватизм, как он есть. Ростом директриса доходила мне до подбородка, но это ей нисколько не мешало, она все равно смотрела на меня сверху вниз (каким бы каламбуром это не звучало). Весь её вид просто кричал о высеченной в камне жизненной позиции и железной воле. Кокон, в котором пряталась Инна Марковна (так её звали), имел толщину в два метра и двадцать сантиметров, и хотя был абсолютно прозрачен, я не сомневался насчет его прочности. Я сделал еще один маленький шаг ей навстречу, и она инстинктивно отступила на такое же расстояние.
Директриса выдержала паузу, нагнетая напряжение, затем сказала, и голос её был строг и окончателен, как приговор об отчислении:
— Павел Витальевич. Что заставило вас сменить профессиональную направленность?
О том, что это вопрос, я догадался, в интонации вопроса не чувствовалось. К тому же, я не очень понял, о чем именно она спросила, но с ответом нашелся быстро:
— Жизнь. Она всегда делает повороты в самых непредсказуемых местах.
Видно, ответ ей понравился. Некоторое время она изучала меня сквозь узкие прямоугольники очков. Наконец, морщины вокруг рта разъехались, а губы шевельнулись, обозначив следующий вопрос:
— Ваше образование?
— Радиоинженер-конструктор-технолог, — отрапортовал я, и хотел добавить «мэм», но сдержался.
— Это не очень-то связано с информатикой, — справедливо заметила она.
— В этой жизни вообще мало чего связано, — я пожал плечами. Меня не брали на работу, я на это и не рассчитывал, так что я был открыт для лёгкого диспута на отвлеченные темы. — Вы позволите мне сесть, или наш диалог будет коротким?
— Присаживайтесь, — разрешила она, подождала, пока я сяду, затем и сама опустилась в кресло, сложила руки на столешнице в замок, снова обратила ко мне пристальный взор. — Алёна Игоревна рекомендовала вас, как хорошего специалиста.
— Достаточно хорошо я знаю три языка программирования. Надо будет, разберусь и в остальных, – зачем-то похвастался я, хотя делать этого не собирался.
— Вы когда-нибудь преподавали? Вы представляете себе, что такое пятнадцатилетняя молодежь?
— Нет, я с детства терпеть не мог учителей. Они такие зануды! А молодежь… что тут представлять? Такие же придурки, жаждущие самоутверждения, какими и мы в свое время были. Одна сплошная эрек… то есть, энергия, и никакой идеи.
И тут Инна Марковна понимающе улыбнулась, так, словно именно эти слова и хотела услышать. Эта неожиданная улыбка на непроницаемом лице выглядела странно, даже неестественно. Я насторожился.
— А у вас есть идея, Павел? — все еще улыбаясь, спросила директриса.
— Вряд ли. Я овощ, выращенный в социалистическом огороде, хотя всегда рвался превратиться в оппозиционный фрукт. Не буду утверждать, что мне это удалось. Революции уничтожают массы, мне же пока что успешно удается уничтожать только себя. Дайте мне возможность, и я уничтожу всех подростков, которые попадут в поле моего влияния.
— Вы неплохо выглядите для уничтоженного.
— Трупы разлагаются не сиюминутно.
— Но ведь для уничтожения нужен инструмент. Чем вы будете пользоваться?
— Знанием. Я знаю, что они идиоты, и сделаю все, чтобы они усвоили это тоже.
Инна Марковна теперь смотрела на меня задумчиво. Какой процесс обработки нулей и единиц шел в её голове, мне было неведомо, но спустя минуту она сказала:
— У вас мало времени на подготовку, Павел. Занятия начнутся через две недели, но я уверенна, что вы справитесь.
Я был ошеломлен. Меня приняли. На работу. В лицей. Учить информатике. Подростков!..
Ситуация казалась невозможной, но она происходила. Две недели назад я полагал, что акт принятия меня на должность преподавателя заблокирован вселенскими силами, ибо по своей сути противоречит основам мироздания, которые, как известно, в своей природе благи, созидательны. История моего существования всецело складывалась из актов разрушения, без малейших намеков на позитивизм, или, тем более, добродетель. И вот я принят на работу учителем, а мир существует себе так, как существовал и раньше. Апокалипсиса не случилось, рагнарек отменили, и я, как невостребованная валькирия, метался над полем брани, где никто не погиб. Бревно моего «Я» на полной скорости врезалось в берег, о существовании которого я раньше и не подозревал. Это было непостижимо.
Из кабинета директрисы я выходил на ватных ногах. Алёна ждала меня в коридоре. У нее было черное как сажа каре, и пронзительные сине-зеленые глаза. Ох, и хороша, чертовка!.. Она пристально смотрела мне в глаза и ехидно улыбалась.
«Сучка, когда-нибудь я тебя изнасилую», — это единственное, что родил мой обескураженный мозг.
— Как все прошло? — голосом невинного ангела осведомилась она.
— Я принят на вашу ёбаную работу… Господи, помоги мне…
— Я и не сомневалась. Инна Марковна тяготеет к мудакам. Очевидно, её прошлое полностью из них и состоит. Бедная женщина.
И все это она проговорила с легким садистским наслаждением, понимая, что я уже попал, и теперь, словно дрессированный песик, буду делать сальто по первому требованию дрессировщика. Ну почему женщины так вероломны!..
Алёна покинула меня, удаляясь по коридору, словно испанский фрегат времен Христофора Колумба, покачивая бедрами на каждой волне… то есть при каждом шаге. Нет, не её сексуальность притягивала меня, но та власть, которую Алёна надо мной имела. Глядя ей в спину, я вдруг понял, что женщины могут быть сильнее меня. Даже не так, я понял, что есть женщины, которым что-то внутри меня жаждет подчиняться. Это было странное открытие, потому что даже моя бывшая жена надо мной никакой власти не имела, хотя целых три года я надеялся, что люблю её. Впрочем, может быть в этом и заключается смысл — дать женщине над собой власть и посмотреть, что она с тобой сделает… Скорее всего, просто уничтожит. Но чем такой конец хуже любого другого? А что такое, в конце концов, любовь? Одних женщин мы хотим сейчас, чтобы на завтра о них забыть, других хотим постоянно, и именно это называем любовью. Но это же чушь! На самом деле любовь!.. Любовь…
В тот момент я так и не сделал никаких грандиозных открытий на этот счет. Я просто стоял, смотрел, смотрел, и смотрел… а Алёна уплывала по коридору (конечно же, чувствуя мой пристальный взгляд), и я понимал, что влип в серьезную, неприятную и, скорее всего, затяжную историю. Такую, которую на Украине называют «халэпа». В общем, это было уже не смешно.

3.

Мне выдали кучу методической литературы, которую я просмотрел по диагонали и пришел к неутешительному выводу, что в министерстве образования собрались маньяки и параноики. Дискретная математика! Теория графов! Комбинаторика! Они просто рехнулись. За десять лет работы мне ни разу не пришлось заглянуть в математические источники. Хотя вру, один раз пришлось, но это был совершенно уникальный и специфический случай (требовалось описать древовидную структуру данных, а готовые решения меня не удовлетворяли). Математика — это конечно хорошо, но надобность в ней существует, только если ты разрабатываешь чипы, или пишешь компиляторы. А я сильно сомневался, что кто-то из учеников лицея когда-нибудь будет разрабатывать процессоры. В любом случае для этого существуют университеты. Свои соображения я высказал директрисе, на что получил ответ, что лицей отличается от школы углубленным изучением дисциплин. И что мне было делать? Всю эту теоретическую ерунду я благополучно забыл сразу же по окончанию универа, и вспоминать её не было никакого желания.
— Ладно, что-нибудь придумаю… — сказал я себе, хотя не очень то был в этом уверен.
Первое сентября пришлось на субботу, и на работу я не пошел, потому что все равно уроков ни у кого не было, а таращиться на нарядных учеников с букетами цветов и пластиковыми улыбками у меня не было никакого желания. В лицей я пошел только в понедельник, чтобы познакомиться с коллективом. Занятий в тот день у меня не было. Инна Марковна представила меня коллегам, после чего я спросил, когда, где и в каком количестве они употребляют алкоголь, что немногочисленных мужчин заставило грустно улыбнуться, а женский состав — испугаться. Алёна пояснила коллегам, что я собираюсь проставиться, так сказать влиться в коллектив в буквальном смысле.
— Купите торт, Павел Витальевич, — разрешила директриса. — Мы с удовольствием почаевничаем.
Торт! Торт, черт возьми!.. В общем, домой я возвращался в полном расстройстве психики. Коллектив оказался непьющий, надежда на то, что Алёнка мне даст, растворялась на глазах, а назавтра меня ждал мой первый урок, — все было плохо, все было хуже некуда. Еще и деньги заканчивались, и требовалось придумать, у кого занимать на этот раз. В общем, я зашел в магазин, отоварился бутылкой самого дешевого, а потому, самого дерьмового коньяка, пришел домой и до ночи сидел в одиночестве на кухне, сосал алкоголь и думал, как же меня угораздило во все это ввязаться. Ответ, разумеется, лежал на поверхности, но в тот вечер я его так и не отыскал.

 

Утром 4-го сентября голова у меня трещала невыносимо. Вообще то, голова у меня редко болит, да и похмельем я никогда не страдаю, но тут был случай противоположный. Вот до чего доводит нервное напряжение вперемешку с суррогатным пойлом.
В лицей я все-таки поплелся. Даже не столько из чувства ответственности, сколько из мазохистского желания сделать себе еще хуже. Правда, оставалась небольшая надежда, что прогулка на свежем воздухе пойдет мне на пользу. Как выяснилось, этого не произошло.
— Пиздуй в лицей, кусок дерьма, — хлестал я себя плетями самоунижения, — пиздуй делать мир лучше, а учеников (и особенно учениц!) — чище!.. Алёнка права, Грек, ты самый последний мудак! Ну как можно было в такое вляпаться?..
До лицея я кое-как добрел, в коридоре столкнулся с Инной Марковной. Старая «нквдешница», очевидно, меня караулила. Сейчас на ней была длинная серая юбка и белоснежная блузка. Блузка была настолько бела, что стимулировала боль в моей голове пульсировать с удвоенной частотой.
— Я надеялась, что вы наденете галстук, Павел, — поздоровалась директриса. — У нас, знаете ли, есть кое-какие правила.
— У меня нет галстуков, да и завязывать их я не умею.
— Но рубашку то можно было заправить в брюки?
Я чуть склонился к директрисе, она отступила на шаг назад, и заговорщицки прошептал:
— У меня ремень старый, пряжка ржавая.
И тут грянул гром. Точнее звонок. Нет, это был не милый колокольчик, несущий усладу уху, это был стодецибельный бой царь-колокола, который какой-то садист засунул мне прямо в голову.
— Боже!.. — взмолился я одними губами, но Всевышнему моя мигрень была до лампочки.
Я обхватил голову руками и зажмурился. Сирена гремела целую вечность, но все же утихла, я открыл левый глаз. К сожалению, директриса оказалась не привидением, она не растворилась в воздухе добрым Каспером, но по-прежнему бетонным столбом преграждала мне путь.
— И что, вот так каждые сорок пять минут? — со страданием в голосе молвил я. — Инна Марковна, увольте меня, а?
— Ваш урок начался, на перемене зайдите, я дам вам аспирин.
Она резко развернулась и стремительно покинула место допроса.
— Инна Марковна, ваша прическа вас старит! — из последних сил крикнул я ей в спину, но она даже не оглянулась, всего лишь подняла руку и отмахнула в направлении моей смерти — кабинета информатики. Все были в заговоре, целый мир встал предо мною Китайской стеной. Выхода не было, и я, придавленный жизнью, как атлант небосводом, поплелся в класс, где меня ждало три десятка малолетних монстров, упырей, насильников, извращенцев и, что самое страшное, дегенератов. Никто из них меня еще не знал, но каждый из них уже люто меня ненавидел, — я это чувствовал. Одиннадцатый «Б», черти его забери.
В аудитории стоял гомон и визг, немногим уступающий недавнему звонку. Я захлопнул дверь и взмолился:
— Тихо, *****!.. — впрочем, мольба моя, наверное, прозвучала через чур агрессивно, потому что тишина наступила тут же, и была она гробовой. — То есть… здарова, молодежь. Не орите, башка раскалывается.
Я добрел до своего кресла, плюхнулся в него, и аккуратно умостил голову на стол. Прохлада столешницы действовала благотворно. Через минуту, я поднял голову и внимательно осмотрел учеников, все они в недоумении переглядывались.
— Кто заорет — убью! — пообещал я вполне уверенный, что при необходимости так и сделаю.
Затем я опустил голову другой щекой на столешницу и замер минут на десять. За все это время я не услышал ничего громче шепота.
— Чо? Бурная ночка? — послышалось откуда-то с задних рядов, голос принадлежал парню, но говорил он все же осторожно, с опаской.
— Ага, — отозвался я, не поднимая головы.
— Может аспиринчику? — ехидно-вкрадчиво осведомился все тот же голос, послышалось несколько приглушенных «хи-хи».
— Не пробирает твой аспиринчик ни разу, — отозвался я, потом с усилием поднял голову и тут же встретился взглядом с обладателем заботливого голоса. — Кокаина нету? Вот он бы помог.
Вне всяких сомнений парень чувствовал себя в этом коллективе уютно. Он вальяжно развалился за партой и смотрел на меня теперь уже взглядом знатока, эдакого сноба, повидавшего в своей жизни пьяниц вроде меня, и сложивший об этом племени презрительно-снисходительное отношение. Одет он был добротно. Я не разбираюсь в моде и брендах одежды, но выглядел он пестро — джинсы с карманами в самых неожиданных местах, с тяжелыми металлическими молниями и цепями; массивные шнурованные ботинки желто-коричневой кожи, которые вызывали ассоциации с альпинизмом, или туризмом на крайний случай; черная футболка с диким орнаментом белого, розового и ядовито-зеленого, поверх — черный пиджак, непонятно из чего сработанный, потому что в местах сгиба материя сыпала искрами, как наполированный металл. Все, что было на мне надето, вряд ли стоило больше его ремня.
— А чо, народное средства — не? Не катит? Утренний опохмел — дело святое.
— Да что б ты знал про опохмел, мальчик, — моя головная боль, пройдя отрицательную единицу синусоиды, снова поползла вверх, было заметно, что обращение «мальчик» его зацепило. — Тебе семнадцать, от двух литров пива ты либо звереешь, либо падаешь замертво.
— Я не мальчик, — веско процедил он. — И кроме пива много чего пробовал…
Головная боль достигла максимума, я поднялся, упершись кулаками в стол, и начал говорить:
— И чем ты хвастаешься, придурок? Тем, что гробишь свой организм, когда он еще окончательно не сформирован? Ну молодец, к тридцати годам тебе обеспеченна жизнь на таблетках. Ты, наверное, думаешь, что до тридцати так много времени, что это — далекое недостижимое будущее, но ты не успеешь пернуть, как эти года пролетят. А я тебя уверяю — время, это подлая сука! — Я все больше заводился, даже не знаю отчего, но по мере того, как слова покидали меня, вместе с ними улетучивалась и мигрень. Это было загадочно, но это работало, так что я с еще большим энтузиазмом продолжил. — Вот ты сидишь тут такой весь из себя и думаешь, что стоит пошевелить мизинцем, и вселенная выстелется перед тобой ковровой дорожкой. Но это — просто гормоны. Твой организм завершает свое формирование, заканчивает работу над половыми органами, и гоняет по венам литры тестостерона и адреналина. Это всего лишь биохимия человека, а потому твоя поспешность взросления, твоя бравада «взрослыми» штучками, типа секса, насилия, алкоголя, наркотиков — не более, чем злая шутка, которую с тобой играет твое же тело. Ты жаждешь доминирования инстинктивно, но незнание тебя не оправдывает, потому что разум тебе все-таки дан. Может быть, ты его не заслуживаешь, но Господь Бог не взял меня консультантом по конструированию человека. В результате, ты — полный мудак! Ты мудак сейчас, и с большой вероятностью останешься им в будущем. Ты, со всеми своими крутыми шмотками, последней маркой телефона и прочей дорогущей ***ней, — ты уверен в себе и в своих силах, и, разумеется, папочка с мамочкой о сыночке позаботятся, бабла всегда подкинут, чтобы чадо ни в чем не нуждалось, — ты уже не способен сделать шаг в сторону и посмотреть на себя со стороны, и понять, что вскормленные в хлеву способны только хрюкать, даже если его пятак отмыт Well'овской шампунью и украшен золотой серьгой. Тебя, словно корову, превращают в организм потребления. Вслед за гребанной американской мечтой ты будешь прожигать свою жизнь в тщеславии и самодовольстве, уверенный, что в этом и заключается смысл существования! Это — твое будущее! Ты нихрена собой не представляешь сейчас, и таким же куском дерьма останешься в тридцать лет, когда гормоны поутихнут, здоровье будет расшатано алкоголем и наркотой, а психика — пониманием того, что все загубленные тобой жизни на самом деле не дали тебе и толики глубинного истинного удовлетворения, а карьера оказалась иллюзией! Твой последний и самый сильный в этой жизни шаг, будет шаг с крыши многоэтажки. К несчастью, даже это окажется глупостью!
Да, этот монолог нельзя было назвать идеальным, пафоса и банальности в нем было столько, что это уже становилось вульгарно, но я компенсировал этот недостаток интонацией, ибо, если хочешь, чтобы тебя услышали, надо орать.
— Можно подумать, что карьера препода в такой дыре, как наша, великое достижение! — взвился парень, уязвленный и красный, как спелый помидор. Ну да, его система ценностей подверглась жесткой критике. Но разве не это я обещал директрисе? — короче, ты просто стареющий обсос, который ничерта не добился, и уже не добьется!
Ничего не скажешь, задел я его глубоко. Вот только голос его выдавал, присутствовали в нем посторонние вибрации. В заявление парня было больше нервов, чем желания победить, в сущности, сказав это, он уже проиграл. Я же теперь почти не чувствовал головную боль, я вернул себе форму и мог трепаться о постороннем (особенно о том, какие они — ученики, идиоты) до самого вечера. Я ответил, вкладывая в слова напускную агрессию, словно я все еще пытался на оппонента давить:
— А вот тут ты совершенно прав, мальчик! Но разница между нами в том, что мне, в отличие от тебя, никто в свое время не объяснил, каким дерьмом я стану, если не направлю свою агрессию в правильном направлении! Никто мне не растолковал, что мир, который я видел в свои семнадцать, вовсе не таков, каким является на самом деле! Никто даже не заикнулся о том, что свойственная в вашем возрасте жестокость — всего лишь самый простой, самый примитивный путь становления «эго», который в девяносто девяти случаях из ста приведет к полному провалу! Ну да, остался еще один процент. И что? Ты видишь себя новым Наполеоном, Гитлером или Сталиным? Тогда удачи тебе, чертов недоразвитый Нерон! Насаждай и дальше свою агрессию окружающим, — ты всего лишь сообщишь миру о своем скудоумии, потому что не в состоянии быть значимым ни в чем больше! Ты вырастишь, уничтожишь кучу людей, уничтожишь себя, и все равно останешься ничтожеством!

 

— Да пошел ты!..
Это был перебор. Ну и с моей стороны, наверное, тоже… но мне то зачем переживать по поводу моего больного «эго»? Я к нему давно привык, мало того, испытываю к нему чувство глубокой симпатии. А вот он перестарался. На такой «необъективный» выпад я вынужден был ответить следующее:
— Мальчик, я с тобой вместе наркоту не глотал и шлюх не трахал. Не дорос ты еще, что бы мне «ты» говорить. Тем более — оскорблять. Вали отсюда, пока я тебе ноги не переломал! Пошел на *** из моего класса!!!
На это «на ***» он и в самом деле выскочил из-за стола. По началу мне показалось, что он бросится на меня с кулаками, но нет – направился к выходу. Шел он не быстро, гордость не позволяла, на меня не смотрел, хотя изредка поднимал глаза, но тут же опускал их долу. Я успевал различить в его взгляде злость и неопределенность — странное сочетание.
«Море агрессии, которая мечется в поисках идеи, чтобы оправдать себя, — подумалось мне, — вот из таких парней злые гении и формируют отряды всяких штурмовиков. Найди безыдейную силу и дай ей себя проявить в нужном тебе направлении, — и вот вам пожалуйста — революция. Блевать хочется, как все просто и действенно…»
Тем временем мой ученик, которого я даже пока не знал, как зовут, дошел до двери. Я, глядя ему в спину, сказал:
— Сделай одолжение, заморыш, зайди к Инне Марковне и попроси, чтобы меня уволили.
Он на секунду замедлил движение, но, так и не оглянувшись, покинул кабинет. Я с облегчением отметил, что от головной боли ничего не осталось. Ученики были в шоке, казалось, они дышали сквозь фильтры. В этой ласковой тишине можно было даже поспать, но уже не хотелось.
— Ладно, сколько времени у нас осталось? — спроси я.
— Двадцать шесть минут, — последовал предусмотрительный ответ одной из учениц.
— Хорошо. Ты, ты и ты, — я тыкнул наугад в кого-то из учеников. — Идите сюда. Вот вам методички и на следующий урок расскажите мне, что я вам должен втолковать. За это я поставлю вам по пять баллов, хотя все равно буду учить другому…
— Он не сдаст вас директрисе, — послышалось вдруг.
Я поднял голову и не сразу определил говорившего, потому что мальчик был какой-то неприметный. Его голос срывался на каждой твердой фонеме, и было понятно, что эта реплика далась ему нелегко. Но когда исчезает вожак прайда, даже самые слабые пытаются поднять голову. Выглядел парень на пару годов младше своих сверстников, — низкоросл, худощав, нервен в движениях и в словах, — вечная участь тех, кто идет следом. Наверняка, одноклассники не ставили его ни в грош, а потому даже не били.
— Я знаю, юноша, — ответил я ему с улыбкой. — Но это не имеет значения. Кто-то из вас все равно настучит. Попытается настучать. Хотя из этого ничего не выйдет. И знаете почему?.. — я обвел взглядом класс, никто из них понятия не имел, о чем я говорю, и не мог понимать, потому что их жизнь, жизнь семнадцатилетних, ограничена кучей стереотипов, в сущности, только из них она и состоит, я же был новой переменной в таком простом уравнении, и от этого уравнение странным образом усложнялось многократно, они не были в состоянии решить его самостоятельно. Мне пришлось предоставить им один из вариантов решения, — вы думаете, почему они взяли меня на эту неблагодарную работу? Да они просто не могут уже справляться с вашей анархией, эгоизмом и тупостью. Я — тяжелая артиллерия, стреляющая снарядами в пол тонны, я призван положить конец тому безумию, которое вы тут устроили! — и вот откуда я вообще взял, что в лицее анархия и беспредел, требующие вмешательства ОМОНА?.. Ну да отступать было поздно. — Так что поаккуратнее, детки, в городе новый шериф!
— Но-о… — подал кто-то голос, очевидно собираясь напомнить мне о правах человека, или там — первоприродных корнях гуманизма, закону которого я, якобы, должен следовать, просто потому, что я — учитель. Этим меня невозможно было пронять, и теперь они должны были уяснить это себе раз и навсегда:
— Никаких «но»! Зарубите себе на носу: не будет!.. никакой!.. демократии! Я старше, опытнее, сильнее, подлее, черт возьми, и главное — порочнее. Улавливаете это «ее»? Превосходящая степень, насколько я помню из школьного курса русского языка. Так что вывод простой: либо вы угомонитесь и начнете слушать, что вам говорят, либо я вас убью. Всех до одного. Все равно вы никчемные идиоты… Вода у кого-нибудь есть?
Такая смена темы заставила молодежь врасплох, они снова начали в недоумении переглядываться.
— Вода питьевая, ну там Aqua Minerale, или чо там?..
Дошло. Девочка во втором ряду выудила из сумки бутылку, протянула мне. Принимая бутылку, я заглянул ей в газа, там стояла паника.
Сходу я отпил половину (бутылочка была 0,33), остальное вылил на голову, нисколько не заботясь о струях, которые стекали на грудь и за шиворот. Мне было приятно.
— Спасибо, — сказал я ученице, возвращая ей пустую бутылку. — Итак, информатика, которую вы так трепетно ненавидите…
За оставшееся время я умудрился растолковать классу, что учить их собираюсь тому, что им может пригодиться в реальной жизни. Заваливать учеников математикой, как того желали министерские параноики, в мои планы не входило, но базовые знания ПК и популярного софта они должны были знать на должном уровне. В завершение сказал следующее:
— Современная жизнь без компьютера невозможна. Это банально, но это — факт. Пожалуй, единственная среда обитания, куда в России не дотянулись щупальца Интернета, это зоны строгого режима. Так что если кто-то из вас видит свое будущее в тюряге — ради бога! Я поставлю ему три балла автоматом, и освобожу от своих занятий. Те же из вас, кто собираются оставаться по эту сторону решетки, обязаны посещать мои уроки и добросовестно зубрить то, что я вам буду давать. Возражения есть?
Возражений не было.
Следующие три урока прошли без ощутимых эмоциональных всплесков, но по сути так же. На последнем занятии в десятом «А» я даже зачем-то рассказал историю возникновения Unix, и с удивлением увидел на многих лицах заинтересованность, даже у девочек. Потом прозвенел звонок, и минуту спустя я выкинул все это из головы, потому что мои мысли всецело были заняты недопитой бутылкой коньяка, ожидавшей меня дома в холодильнике. Но добраться до вожделенно алкоголя было не так то просто — в коридоре меня караулила Алёна. У неё был странный взгляд, не осуждающий и не одобряющий. Взгляд ученного, который через микроскоп наблюдет развитие колонии бактерий. Она не знала, как реагировать на ситуацию, а потому выжидала. Подобный подход не свойственен женщинам, существам эмоциональным по определению, но он был свойственен ей, и кто знает, может быть поэтому она мне и нравилась?
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Инна Марковна ждет от тебя объяснений, — сказала Алёна ровно, а я подумал, что мне и самому хотелось бы знать, что я делаю. — Всего один день и лицей уже трещит по швам.
— Я — гений разрушения! И ты знала это, когда звала меня на работу.
Волнения преподавательского состава для меня неожиданностью не были. На переменах я выходил покурить на крыльцо, там всегда толпилась молодежь, преспокойно делавшая то же самое (мы в свое время, по крайней мере, прятались за сарай!). Стоило мне появиться, и они теснились, отодвигались от меня, чувствую потенциальную угрозу, но недалеко, так что обрывки фраз ветер до меня доносил: «Атас, это Грек!», «Вон он, вон!..», «Ну бля, короче, чо он устроил — полный пресс! Ты бы видел!..», «Та короче, я тебе конкретно говорю — зверь!..» Больше всего мне понравилось определение «беспредельщик», я даже улыбнулся.
Забавным было и то, что от урока к уроку ученики притихали. Понятное дело, таки вести, как сумасшедший преподаватель по школе… то есть по лицею разлетаются быстро, но все же результат удивил даже меня — к концу занятий коридоры притихли, замерли, как замирает зритель в ожидании развития остросюжетного фильма: кого убьют следующим? Silent hill, одним словом.
— Пошли, Инна Марковна желает тебя видеть, — сказал Алёна, развернулась и порывисто направилась к кабинету директрисы. Определенно, у этой женщины был стержень. Я послушно поплелся следом. Пара учителей, которые встретились мне по дороге, смотрели на меня с испугом. У меня даже возникло желание рыкнуть на них голодным львом, но я не стал. Устал, наверное.
Инна Марковна сидела за столом, руки покоились на столешнице, левая ладонь накрывала правую, взгляд был холоден и суров. Разговор обещал быть коротким, как падение ножа гильотины. Я, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло напротив. Несколько секунд директриса пыталась казнить меня взглядом, но со мной такое никогда не срабатывало. Видимо, уяснив это, она перешла к вербальному воздействию:
— До меня дошли слухи, что вы третируете учеников.
— Вранье! — я состроил гримасу возмущения.
— Вы давите на них, и очень сильно. К тому же — матом!
— Я делаю это из гуманности! — пылко заявил я. — Чтобы мне не пришлось их бить!
— А вы что, еще и бить их собрались?! — толи возмутилась, толи испугалась директриса.
— Ну-у-у-у… — я сделал вид, что задумался. — Я пока не думал над этим всерьез. Вообще, хорошая была практика в гимназиях во времена царя-батюшки — по четвергам всех учеников пороли. Дисциплина была идеальной.
— Павел Витальевич, прекратите паясничать! — взвизгнула директриса. — У нас тут лицей, а не тюрьма! Мы должны прививать молодежи высокие нравственные идеалы, а не калечить их психику!

 

А вот тут я разозлился.
— Да что вы такое говорите! О каких идеалах?! Развели стукачей — это из них вырастет высокоидейное поколение? Или та анархия, с которой никто из вас не может справиться, это она взрастит будущее нашей страны?! Хватит уже лицемерия, Инна Марковна, пора посмотреть правде в глаза! Наша молодежь покидает школу, унося с собой озлобленность, агрессию и равнодушие! Свои моральные принципы они черпают не из ваших уроков, а из телека, где на них валится лавина американизированных псевдоидеалов! Что, думаете герой Шукшина в «Они сражались за Родину» для них важнее третьесортного «Рэмбо»?! Раскройте глаза, Инна Марковна, им на все наплевать, кроме самих себя, а значит методы, которыми вы пытаетесь навязать им основы нравственности, не работают!
— А ваш метод — орать матом на учеников?!
— Да, чёрт возьми! Орать, а может и бить, чтобы достучаться до их сердец, чтобы проломить тот кокон, в который они спрятались от безразличия родителей, от равнодушия страны, в которой родились, и от вашего лицемерия, которое пытается доказать им заведомо недоказуемое!
Директриса еще некоторое время пристально смотрела мне в глаз, затем откинулась на спинку кресла, подняла очки на лоб и потерла веки.
«Устала, старая, — подумал я где-то даже с жалостью. — Устала от работы, от учеников, от мудацкого коллектива, теперь еще и от меня».
— Вы меня уволите? — осторожно спросил я.
— Мне не кем тебя заменить, — не отрывая от лица ладоней, ответила она. Директриса перешла на «ты», и я с обреченностью понял, что теперь она меня не уволит никогда. — Я вообще удивилась, что ты согласился. Зарплата маленькая, а работа — хуже не придумаешь, всё на нервах. Но теперь понятно, почему ты здесь, а не в «ТНК», или там у операторов сотовой связи. С таким характером не то, что работать — жить невозможно.
— Да уж, — скорбно согласился я. Диалог как-то резко перешел на дружеский тон, но я этому не удивился, я давно заметил, что стоит наорать на человека, как он проникается к тебе симпатией. Это загадочно, но это работает. — А кстати, в чем проблема то? Кто-то жаловался?
— Самое удивительное, что нет. Толи ты их запугал, толи просто говоришь на их языке.
— Вот как это называется. Честно сказать, у меня другого языка нету.
— Я уже начинаю это понимать. Но проблемы могут возникнуть там, где их не ожидаешь. Например, от родителей.
— Да не возникнут. Мы пока еще не ёба… то есть не Америка, где у преподавателей меньше прав, чем у учеников. А на взрослых я умею орать даже с большим энтузиазмом, чем на детей.
— Павел, а у тебя дети есть? — Инна Марковна вышла из-за стола, села на стул рядом со мной, хотя взгляд на меня и не поднимала. Она пустила меня на личную территорию, и я почувствовал электрическое покалывание в левом плече — сигнал опасности. Я инстинктивно отодвинулся, ответил в замешательстве:
— Ну, да, теперь у меня их добрая сотня.
— Значит, нет, — произнесла она как-то обреченно. — Ты не знаешь, что такое свой ребенок.
Она сделала акцент на слове «свой», как будто я и так не понимал, о чём идет речь. Извечная проблема нестыковки мужских и женских инстинктов продолжения рода, как раз та дилемма, которая превратила основу мужского начала в мачизм, а женского, обильно сдобренного дутой демократией — в феминизм. За тридцать пять лет своей жизни, я знал одного единственного мужчину, который не только хотел ребенка, но после его рождения с радостью переносил все невзгоды, с младенцем связанные, да и вообще любил отпрыска всей душой (вот этот самый орущий сгусток животного эгоизма!), и заботился о нем куда больше, чем его жена. При том, что сам он был далеко не размазня; в его компании я всегда чувствовал себя раскрепощённее, а потому с большим энтузиазмом нарывался на неприятности. Это было загадочно, но имело место, — я не мог отмахнуться от очевидного факта, а потому заключил, что отклонения все же возможны. Но та семья — исключение из правил. И точка. Всех прочих известных мне мужчин рождение ребенка угнетало. В первую очередь, потому что беременная женщина теряет привлекательность в глазах мужчины. Да и вообще, в самой мысли, что придется засунуть член туда, где уже копошится твое (или чье-то?..) потомство, есть что-то омерзительное. Так что для мужчины, который еще совсем недавно мог получить удовлетворение буквально по первому желанию, такой поворот сюжета способен привести к эмоциональной катастрофе. К тому же вскорости выясняется, что наследник требует к себе колоссальное внимание, так что ко всему прочему, мужчина начинает жену к ребенку ревновать. Нет, мужчина не может испытывать к своему наследнику материнскую нежность, но со временем он привязывается к нему, и к моменту, когда отпрыску стукнет лет пять, эта привязанность превратиться в любовь. Но эти пять лет надо как-то пережить. Я к этому не был готов в прошлом, не думаю, что смог бы вынести это сейчас.
— Я боюсь младенцев, — сознался я честно. — Их невозможно третировать. Я перед ними бессилен.
Инна Марковна посмотрела на меня внимательно, отвернулась, сказал:
— Поразительная честность. Мужчины и в самом деле боятся детей, только далеко не каждый из них может себе в этом сознаться. Ты сильнее многих, Павел.
Мне стало как-то неуютно. Я спросил, закончен ли наш разговор, на что директриса утвердительно кивнула, и заторопился домой. Мне больше не хотелось с ней откровенничать, тем более на столь щепетильные темы.

4.

Напослезавтра, то есть 6 сентября, Антон Горевский (так звали парня, которого я выгнал с прошлого занятия), на урок ко мне не явился. Вообще то, я бы не удивился, если бы он еще во вторник выследил меня со своими дружками, дабы посредством кулаков восстановить пошатнувшийся авторитет. Но этого не случилось. Тут могло быть два варианта, либо я их всех слишком запугал, либо парень решил действовать осмотрительно, и тщательно вымерял план возмездия. Второй вариант был намного хуже первого, ибо предполагал холодную рассудительность, выдержку и коварство — жуткое сочетание, учитывая, что эта смесь заквашена на юношеской агрессии и жажде протеста. Но действовать требовалось в любом случае, так что я решил разыскать парня и расставить все точки над «i». Ну а пока надо было как-то провести урок.
Я сел в кресло и огляделся. На столе предусмотрительно стояла полулитровая бутылка минеральной воды. Я отвинтил крышку, сделал пару глотков, вернул бутылку на место.
— Ну что, бездельники, как дела? — поздоровался я с молодежью. — Какие глупости успели натворить за те два дня, пока я имел счастье вас не видеть?
Глупостями молодежь делиться со мной не торопилась. Ученики переглядывались, осторожно улыбались.
— Ладно, чего там в методичках писали?
Как выяснилось, ничего интересного в методичках не было. Я откинулся на спинку кресла и минуту разглядывал потолок, размышляя, чего бы такого рассказать, потом вспомнил, что начинать всегда надо с истоков, вернул взгляд на класс и начал, так сказать, сам урок:
— У кого дома нет компьютера?
Худенькая девочка в вязаной лиловой кофточке робко подняла руку. Несколько учеников и учениц на нее оглянулись, в глазах одних читалось безразличие, в других едва уловимая снисходительность, — одноклассники как бы позволяли ей не иметь компьютер, прощали её семье бедность. У нее и кофточка, видать, была сработана собственными руками. На пугливом личике не наблюдалось и тени косметики, а два хвостика так и вовсе навевали трогательные воспоминания о моем социалистическом отрочестве, когда ученицы ходили в коричневых платьях и белоснежными фартуками, а на таких вот хвостах носили пушистые банты.
Девочка стушевалась, опустила руку и бросила в мою сторону взгляд, полный укора. Ну да, в наше время быть бедной — стыдно.
— Как тебя зовут? — спросил я её.
— Наташа. Наташа Плеханова.
— Ладно, Наталья, что-нибудь придумаем… А теперь, раз все вы счастливые обладатели ПК, хочу задать вам вопрос: кто знает, с чего началась эра персонального компьютера?
В правом ряду показалась рука.
— Говори.
— С того, что Zilog выпустила программируемый чип Z-80.
— Верно! — признаться, я не ожидал такой осведомленности от своих учеников, а потому присмотрелся к парню внимательнее. Это был тот самый юноша, который на прошлом занятии заверил меня, что Антон не побежит стучать. — Только давайте договоримся, сначала называйте свои имена и фамилии, а я буду стараться их запомнить.
— Павел Мельников, — сказал парень и отчего-то смутился.
— Точно, тезка. Господин Фэггин свалил из Intel, прихватив свои наработки по программируемому контроллеру i8080, и основал шарашку Zilog. Руководство Intel облажалось, не прочувствовало грандиозные перспективы программируемых контроллеров, и на работу Феггина смотрело, как на чудачество. За что и поплатилось вскоре рублем… то есть долларом, потому что основная масса прибыли от продаж новинки прошла мимо них, это в то время, когда Intel была лидером в производстве программируемых контроллеров. Да, все началось с Z-80. Это был уже полноценный восьмиразрядный процессор, с поддержкой оперативной памяти до 64-х килобайт. Да, да, — вот так все скромно начиналось. В 93-ем эти процессоры появились в продаже, был даже наш советский аналог, на радиорынке можно было их купить, а так же все комплектующие для сборки «Спектрума», так назывался ПК на базе Z-80. Это теперь материнские платы собирают и настраивают на заводах, в наше время все приходилось паять самим. Микросхемы оперативной памяти были чувствительны к статике, и могли загнуться от прикосновения пальцев. О мониторах никто не мечтал, «Спектрумы» конектили к телевизорам, которые, как правило, не имели видеовхода, так что приходилось и блоки видеовходов доделывать руками. Такой комплект стоил 20 баксов, готовый Спектрум — 40.

 

Думаете, копейки? Как бы не так! В начале 90-ых на 20 баксов студент мог спокойно жить две недели, а с полтинником — он вовсе был королем… Лично я собрал и настроил с десяток «Спектрумов», правда продать мне удалось только половину, — никогда не умел торговать. Но знаете что? Когда на своем первом «Спектруме» я написал программу построения синусоиды, и она заработала, я испытал чувство несоизмеримое с радостью первого секса! Так процессор господина Фэггина определил мою дальнейшую судьбу, — на лицах учеников появилась заинтересованность, можно было переходить собственно к предмету. — Ну да ладно, вернемся к архитектуре ПК…

После урока Паша Мельников задержался, и когда все ученики покинули класс, подошел ко мне и замер в нерешительности.
— Чего тебе? — спросил я.
— Павел Витальевич, у меня… у меня тоже нет компьютера.
Я откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на парня. Спросил после паузы:
— Как получилось, что ты больше других в компьютерах шаришь?
— Когда у друзей, когда у брата, тут вот на уроках опять же…
— Понятно. Ладно, что-нибудь придумаем. Я смотрю, тебе нравится программирование?
— Да, я немного знаю Visual Basic, но хотелось бы знать больше. Да и не только Basic.
— Вот что Павел. Научу я тебя всему, что знаю, а ты за это будешь мне тут помогать за сеткой и компами присматривать, лады?
— Да, конечно! — его лицо просветлело, и мне стало как-то неудобно.
— Ну и договорились, пиз… то есть иди с богом.
Он улыбнулся, давая понять, что напутствие понял, и заторопился к выходу. Я еще минуту посидел в тишине, соображая, где бы мне раздобыть «железо» на два компа, наметил пару звонков, затем отправился искать Антона Горевского.

Антона я нашел у кабинета математики в компании четырех парней. Они стояли обособлено от остального класса и с напряжением следили за моим приближением.
— Антон, на два слова, — сказал я приблизившись.
Антон секунду колебался, потом сделал шаг мне навстречу, его друзья потянулись следом, но я вытянул руку ладонью вперед, пресекая их намерения, сказал:
— А вы обождите тут, молодые люди, — парни замерли, переглянулись в недоумении, потому как и сами не поняли, почему остановились. Я отошел метров на десять и обернулся.
— Я не буду извиняться, — процедил Горевский, подойдя.
— Да плевать мне на твои извинения. Ты выебнулся и получил по заслугам. Но я выгнал тебя с одного урока, а не с целого курса. Так что теперь у нас проблема, и я хочу решить её немедленно. Если у тебя есть что мне сказать, или даже сделать, делай и говори это сейчас. Потому что на своем следующем уроке я желаю тебя видеть.
— Вы попустили меня перед всем классом. Да, может я и сморозил лишнего, но вы на этом сыграли, чтобы остальных запугать. Это по-любому подло!
— Приятно осознавать, что башка у тебя варит как надо. Но если ты ждешь извинений от меня, то этого не случится. Ищешь справедливости? Ну так вот запомни: её не существует в принципе. И потом, чего же ты обижаешься на мои методы, разве сам ты завоевываешь авторитет чем-то другим? Например, эрудицией, или благими деяниями? — я улыбнулся. — Разница лишь в том, что ты инстинктивно чувствуешь, что сила — самый мощный аргумент, я же — проверял это годами, оттачивая и вымеряя все нюансы подобного воздействия. Воевать со мной бесполезно, парень, у меня огромный багаж опыта, и ты бы ужаснулся, узнай, на какую подлость я способен. Но этот разговор я с тобой веду, потому что не имею никакого желания с тобой воевать. Так что я предлагаю тебе оставить прошлое в прошлом, сделав из него необходимые выводы, и жить будущим.
— Все забыть, типа ничо и не было? — он криво усмехнулся.
— Да.
Мимо прошла Алла Борисовна, преподаватель математики, настороженно покосилась в нашу сторону.
— До вторника, когда будет следующее мое занятие, у тебя куча времени, чтобы подумать, — сказал я, внимательно глядя ученику в лицо, оно оставалось серьезным.
Он ничего не ответил, я развернулся и направился в учительскую, отчего-то уверенный, что на следующий урок Антон обязательно явится. Спиной я чувствовал, что он провожает меня пристальным взглядом.

---------- Post added at 14:23 ---------- Previous post was at 14:23 ----------

В учительской было тихо и напряженно, хотя большая часть преподавателей находилась здесь.
— Чего такие мрачные, коллеги? — спросил я, на что получил ответ, что Вера Семеновна, преподаватель биологии, вчера свалилась с инфарктом и теперь пребывает в больнице, а если даже и выкарабкается, то вряд ли вернется к преподавательской работе.
Я прошел в кабинет директрисы, Инна Марковна сосредоточенно тыкала пальцами в кнопки телефона, завидев меня, молча кивнула на стул, я сел.
— Занято, черт, — тихо выругалась она.
— Как она? — спросил я, имея в виду Веру Семеновну.
— Вечером схожу проведать, — устало отозвалась директриса. — Не хочешь меня сопроводить?
— Боже упаси! — испугался я, потому что терпеть не мог больниц. — Я её почти не знаю, а она женщина пожилая, сердце опять же больное — увидит меня и, не приведи господи, вообще концы отдаст! От меня и здоровые то шарахаются.
Инна Марковна усмехнулась.
— Ты, похоже, никогда не теряешь чувство юмора, — сказала она.
— Иначе нельзя, тотальная серьезность — прямая дорога к преждевременной старости. Кем вы её замените?
— Хотела бы я знать, – тихо произнесла директриса, а потом с таким хитрым прищуром на меня воззрилась.
— На меня не смотрите, я в биологии ноль!
— Я думаю, ты смог бы преподать и биологию, и физику, а может и английский язык.
— Надо Алёну подключить, — поспешил я сменить тему. — У нее вроде были какие-то знакомые девчонки, недавно институт закончившие. Пойду с ней поговорю.
Я поспешно поднялся и направился к двери.
— Как твои занятия? — догнал меня вопрос Инны Марковны уже на пороге. — Орал сегодня на кого-нибудь?
— Не орал и никого не бил! Моими стараниями дисциплина налаживается! — с гордостью отрапортовал я и торопливо покинул кабинет.
Алёнку я искал долго, потому что её нигде не было, а нашел в своем кабинете, оказывается, она меня там ждала. На ней были черный брюки классического покроя и короткая белоснежная рубашка, верхняя пуговица была расстегнута, и на смуглой коже интимно блестел маленький серебряный медальон в виде Луны. Этот медальон я ей подарил на день рождения в прошлом году. До сего момента я не замечал, чтобы она его носила. Алёна сидела в моем кресле, закинув ногу на ногу и в пальцах правой руки, каждый из которых завершала алая капля маникюра, крутила карандаш.
— Грек, — констатировала она факт моего появления.
— Госпожа Луна, ты обязана меня спасти! — я рухнул перед ней на колени и сложил руки в замок. — Марковна жаждет моей смерти, она решила, что я могу вести биологию!
Алёна бросила карандаш на стол и теперь смотрела на меня с хитрой улыбкой, и я вдруг понял, что и эта улыбка, и намеки директрисы — все это неспроста. Я вскочил с колен и возмутился:
— Ах ты интриганка и манипуляторша! Это по твоей милости Марковна думает, что я способен вести биологию?!
— Просто намекнула ей, что тебе это по плечу. А разве нет?.. Хотела посмотреть, насколько она тебе доверяет, — ответила Алёна, сдабривая слова самой бессовестной на свете улыбкой. — Еще немножко, и это доверие станет безграничным. Кстати, ты единственный, к кому она обращается на «ты». Похоже, она наметила тебя в свои преемники, так что лет через пять ты вполне можешь занять её место.
— Хватит меня уже грузить этой ***нёй! Бери телефон и звони своим знакомым. Я не буду читать биологию!
Алёна, все так же улыбаясь, достала сотовый и, несводя с меня хитрющих очей, набрала номер.
— Леночка, привет, — сказала она в трубку. — Пора начинать трудовую деятельность. У нас есть место преподавателя биологии, так что завтра ждем тебя в лицее…
Я внимательно выслушал реплики Алёны в адрес будущей преподавательницы биологии, успокоился, уразумев, что свежеиспеченная училка назавтра послушно явится устраиваться на работу, спросил Алёну, не хочет ли она романтического секса, то есть, нет ли у неё желания трахнуться со мной прямо тут, в кабинете информатики на моем рабочем столе, получил в ответ ехидно-отрицательное «неа», пожал плечами и направился к выходу. В дверях оглянулся, сказал:
— Дверь запри, королева интриг.
— Просто удивительно, — произнесла Алёна, хотя никакого удивления в её голосе не чувствовалось — одна сплошная насмешка. — Молодая незамужняя девушка устраивается на работу, а ты не выказываешь и капли интереса.
— Я принял обет целомудрия!.. И, чтоб ты знала, это мерзко и подло! Положить под меня невинную девушку, только чтобы я отстал от тебя?! Даже я на такое не способен!
Я с грохотом захлопнул дверь, улыбнулся, присел и заглянул в замочную скважину. Алёна сидела неподвижно и смотрела куда-то в пространство перед собой. Её глаза были подернуты дымкой толи размышлений, толи воспоминаний, а на губах блуждала едва различимая улыбка, из тех, которые идут из самого сердца, а потому эта улыбка могла быть отражением и тихого глубинного счастья, и невыносимой тоски, беспредельной веры, и полного смирения. Улыбка, расшифровать которую было невозможно. Я вдруг осознал, что подсмотрел что-то настолько личное, что никогда не смогу познать, если даже перечитаю все её дневники, и переворошу все её нижнее белье. Кованые сундуки чужих судеб, — они всегда громоздки и тяжелы. Чтобы нести их, нужна стальная сила воли и огромный запас ответственности. Меня это пугало, я торопливо поднялся и, не мешкая, отправился домой. Некогда мне было разбираться в тайнах Алёнкиного сердца, или тем более, фантазировать о юных телах будущих преподавательниц биологии, надо было придумать, где раздобыть две материнские платы, один процессор, видеокарту и пару мониторов. Все остальное у меня было.

 

5.

Во вторник, 11-го сентября, я притащил на работу все комплектующие для сборки ПК. Я сидел в аудитории, и ждал, когда ученики займут свои места. Антон зашел предпоследним, бросил на меня взгляд, я ему кивнул, он кинул в ответ. В его глазах я не различил негатива, а стало быть, инцидент был исчерпан. Признаться, я испытал легкое облегчение. Я сказал:
— Так, молодежь, сегодня мы соберем Натальин комп, а заодно разберемся, какая железяка зачем нужна и как называется.
— Мой? — выдохнула Наташа и даже привстала. её личико отражало смесь смятения, удивления и робкой радости. Той радости, которая готова испугаться, потому что опыт подсказывает — в жизни ничего не бывает бесплатно.
Я никогда не любил эти сопливые проявления чувств, потому ответил довольно грубо:
— Твой, Наталья, твой. Не могу же я допустить, чтобы мои подопечные не имели возможность выполнить домашнее задание. И не переживай, требовать с тебя плату натурой я не стану. Во-первых, не хочу в тюрьму за совращение малолетних, и во-вторых, что важнее, ты не в моем вкусе.
Несколько девочек ехидно улыбнулись, косясь то на Наталью, то на меня, типа, «не-в-той-ты-весовой-категории-подруга-чтобы-заарканить-такого-мужика», парни улыбнулись, некоторые откровенно заржали, Наташа, конечно же, смутилась, у нее даже мочки ушей покраснели.
— Так, хватил зубы скалить! — прикрикнул я. — За дело. Мельников, иди сюда, будешь мне ассистировать, а вы все тоже отрывайте от стульев жопы и смотрите, что и зачем мы делаем. На следующем занятии я спрошу вас, какая железяка как называется, и какую функцию исполняет, и того, кто не будет этого знать — убью!
За сорок минут комп был три раза собран, разобран и опять собран, так что вроде все уяснили, что куда и в какой последовательности вставляется, а главное, зачем оно вообще нужно. Весь урок в аудитории стоял «производственный» гам, который меня даже радовал, потому что являлся частью собственно урока.
— Ты что дебил?! Куда ты тыкаешь видеокарту? Ты что, не видишь, что там слот не такой?!
— Да этот модуль памяти сюда не встанет, он же DIMM-2, а тут еще под DIMM-первый заточено!..
— Блин, Вероника, ты своими ногтями сейчас все конденсаторы поотрываешь! Что ты ими размахалась, как Росомаха когтями!..
В общем, процесс обучения шел полным ходом, и только Паша Мельников в него не лез, стоял рядом, и, глядя на одноклассников, прятал снисходительную улыбку, и Наташа Плеханова не произнесла не единого слова, хотя внимательно за всем наблюдала. Отметил я, что и Антон Горевский с интересом наблюдал за процессом.
К концу урока я разогнал всех по местам, дождался, пока все рассядутся и успокоятся, сказал:
— На следующий раз мы установим «Винду» и необходимый софт. Но сделаем это уже на другом железе. Теперь же требуется доставить этот комп Наталье домой. Павел?
Мельников кивнул.
— Он сам не дотащит, — продолжил я. — Системник и монитор в одних руках не допрешь.
— Я помогу, я рядом живу, — вызвался Сергей Прохоров.
— Вот и славно. Наташа, этот комп не бог весть что по современным меркам. Но как говорится, дареному танку в дуло не заглядывают. В Sims'ов может и не поиграешь, а для учебы тебе его хватит вполне. Все, проваливайте, урок закончен. Тезка, задержись.
Мельникова я попросил поставить на Наташин компьютер необходимое ПО, он согласился, потом добавил, что железо на его компьютер лежит у меня дома, и вечером он сможет его забрать. Услышав это, Павел просиял, и выбежал из кабинета чуть ли не вприпрыжку. Я же отправился знакомиться с новой учительницей биологи.

Стол преподавателя в кабинете биологии облепили девчонки из десятого «А», так что саму учительницу не было видно. Все они что-то бойко обсуждали, то есть по-бабски бестолково галдели.
— Эй! — прикрикнул я, возмущенный тем, что на мое появление никто не обратил внимание. — Так, мартышки, ну-ка брысь отсюда! У меня к Елене Владимировне важный производственный разговор. Будем обсуждать, как привить вам основы добропорядочности и целомудрия.
Ученицы спорить не стали и поспешно ретировались; наверное, их испугало существительное «целомудрие». Лена смотрела на меня с недоумением, послушность учениц её удивила. Я два раза обошел вокруг стола, рассматривая девушку со всех сторон, даже под стол заглянул, но Лена предусмотрительно сжала колени. Коленки, кстати, были хорошие, маленькие и овальные, их хотелось приласкать. Да и сама она была ничего. Невысокая, стройная, носик в веснушках, белесая челка, тонкие бледные губки и ямочки на щеках. её влажные серые глазки внимательно следили за моим перемещением. Что-то в ней было от ухоженной домашней кошки, — её всю хотелось погладить. Грудь, правда, могла бы быть и побольше, и бедра для её роста были широковаты. Ну да сойдет. Я сказал:
— Я большой поклонник биологии, но многое подзабыл. Мне бы репетитора. Пестик, тычинка, чего там дальше?
Секунду она думала над моим вопросом, и я с досадой отметил, что возмущение на её личике не проявилось, сказала:
— Вы, должно быть, Павел Грек. Алёна меня предупреждала, — у нее был приятный низкий голос, совсем не кошачий.
— И что же такое она про меня наговорила?
— Что вы беспринципный, хамовитый, похотливый кобель, с завышенной самооценкой и манией величия. К тому же — алкоголик, а единственное ваше достоинство — это хорошо подвешенный язык.
— Это возмутительно! — возмущение я, разумеется, лицом изобразил. — В наше время, в эпоху высоких нравственных идеалов, когда первостепенной добродетелью считается порядочность, за моей спиной обо мне говорят!.. в общем-то чистейшую правду, — не буду лукавить, эту реплику я позаимствовал у лорда Генри, который из Уайльдовского «Портрета Дориана Грея». — Но ты не должна верить Алёне! Это все её козни, она не хочет, чтобы ты меня у нее увела, ведь я — сама страсть!.. Так как насчет пары уроков женской анатомии? С меня коньяк.
Теперь Лена смотрела на меня широко распахнутыми глазами и покачивала головой, словно наблюдала что-то удивительное и омерзительное одновременно, что-то такое, чего не может существовать в природе. Интересно, в какой волшебной стране она родилась?
— Павел, я конечно понимаю, что где-то существуют женщины, для которых ваше хамство является комплиментом, но я не из их числа. И никогда в их число не попаду, — о, она сказала это с внутренней уверенностью и даже гордостью! — Так что оставьте меня в покое, и отправляйтесь производить впечатление на неопытных малолеток — на своих учениц.
Теперь она смотрела мне в глаза с вызовом. Я пожал плечами, отвернулся и направился к выходу, у двери оглянулся, сказал:
— Так я не понял, ты коньяк не любишь? Или секс?
И, оставив преподавательницу биологии поразмыслить над этим вопросом, я отправился к себе в кабинет. У меня оставался последний урок.

 

К концу урока я получил от Алёны смску: «зайди». Коротко, ясно и не допускает неисполнения. Пошел, мне и самому хотелось сказать ей пару слов.
Алёна сидела за столом в своем кабинете и заполняла журнал. Начал я прямо с порога:
— Ты чего наговорила обо мне своей подруге?! Она даже на минет не согласилась!
— А что, руками уже не справляешься? — невозмутимо ответствовала Алёна, не отрываясь от журнала.
— Узнаю этот цинизм. От него несет медикаментами! Это ты от своего мужа-мясника набралась?
Алёна неторопливо отложила ручку, откинулась на спинку кресла, скрестила на груди руки и внимательно так на меня посмотрела.
— Грек, — сказала она после паузы, — слышала, что ты компьютер своей ученице подарил.
— Компьютер — это громко сказано. Так, металлолом всякий в кучу собрали. И что? Все равно мертвым грузом дома валялось. Или все же я переборщил? Предлагаешь изъять назад?
— Тебе не кажется, что ты начинаешь привязываться к своим питомцам?
Я насторожился, заглянул Алёнке в глаза и увидел там лукавые искорки.
— Нет! — заявил я. — Ни о какой привязанности не может быть и речи!
— А еще девочки из одиннадцатого «Б» приходили, расспрашивали о тебе. Женат ли, чем увлекаешься, когда у тебя день рождения…
Ну, тут я расправил плечи и вздернул подбородок:
— Еще бы, такой видный мужчина…
— Кобель ты хренов, им всего по семнадцать, — Алёна сказала это без возмущения, и даже укора не чувствовалось, скорее усталость.
— Вот-вот. Нежная кожа, волосы на лобке, как пух… — Я уселся на Алёнин стол и мечтательно уставился в потолок.
— И статья уголовного кодекса о совращении малолетних, — бульдозером вторглась Алёна в мои сладкие грезы.
Я опустил на нее глаза, сказал с улыбкой:
— Тебя просто зависть берет. И ревность. Так что ты там моим девчонкам про меня рассказала?
— Правду.
— Какую еще правду? — я поморщился.
— Я сказала, что ты самый невыносимый человек на планете, но если понадобится, за каждую из них умрешь не задумываясь.
Я вскочил со стола и уставился на Алёну с ужасом:
— Да ты просто рехнулась! Как такое можно было ляпнуть! Они же поверят тебе и будут думать, что я в самом деле беспокоюсь об их никчемных существованиях!
— Они и поверили, — ответила Алёна с улыбкой, поднялась, закинула сумку на плечо и невозмутимо направилась к выходу, у двери оглянулась, добавила все с той же улыбкой. — Двери запри, защитник детей и подростков.
И вышла.
Целую минуту я смотрел на захлопнувшуюся дверь без единой мысли. Моя голова была пуста, как колокол. Я даже стукнул в нее кулаком, звона не последовало, но мозг кое-как заработал, результатом чего стало удивительное в своей глубине осмысление Алёнкиной сущности:
«Вот же ж сучка…»

6.

Месяц прошел размерено и незаметно. Я довольно быстро втянулся в ритм лицейской жизни, но для себя объяснял это тем, что мне просто на все плевать. Где-то глубоко внутри иногда шевелилась мысль: данное положение дел всего лишь отражение факта, что занятия с молодежью приносят мне удовлетворение, но сие богохульство я жестоко подавлял. Чего такого может мне дать молодежь? Ничего. И точка. Но с другой стороны директриса не пыталась меня контролировать, с учениками наладился контакт и взаимопонимание, так что я отдавал себе отчет — работается мне вполне комфортно, а иногда даже весело.

 

В пятницу, 12 октября со мной случился день рождения. Накануне девчонки из одиннадцатого «Б» осторожно интересовались, чего бы мне хотелось получить в подарок, на что я ответил:
— Я люблю секс, алкоголь и музыку Майка Паттона. Музыка Майка Паттона есть у меня полностью, секс с вами запрещен законом, так что… выбор у вас невелик. Двенадцатилетний Dewar's будет достойной компенсацией той кровушки, которую вы из меня высосали за эти два месяца. Как говорит мой друг-гомеопат, он же по совместительству супруг Алёны Игоревны, надобно повышать уровень гемоглобина в крови.
Тема моей личной жизни ученикам пришлась по вкусу, так что беседа стала походить на викторину. На вопрос о кинематографе я ответил, что, как любой нормальный здоровый мужчина, сначала люблю порно, а уж потом фильмы Тарковского, ни в коем случае не наоборот. Про «ЭМО» откровенно сознался, что не совсем в курсе, что это такое, но подозреваю, что это какая-то разновидность сексуального извращения. В любом случае, заверил я учеников, мне глубоко пофиг, в каких местах они носят сережки, и в какой цвет красят волосы. Спросили и о моем развалившемся браке, тут я тоже не видел смысла врать, и сказал, что по природе своей неприспособлен к серьезным отношениям, к тому же, в результате таких отношений частенько появляются дети, которых я терпеть не могу, потому что они постоянно орут, срут, и требуют регулярных капиталовложений. Парней интересовало мое отношение к футболу. Никакого отношения к футболу у меня не было, саму игру я считал идиотской, и ненавидел её с детства, когда во время игры, поставил нападающему подножку, на что он возмутился, и я, чтобы не вякал лишнего, дал ему ногой по яйцам. Меня потом долго мутузила вся команда. В общем, футбол — это коллективная игра, а я родился индивидуалистом, мне всегда было крайне сложно расстаться с мячом, то есть сделать пас. Поинтересовались и о книгах. Вообще-то, книги я люблю и читаю много, но признаваться в единственном добропорядочном аспекте моей сути не хотелось. К тому же урок давно закончился, да и перемена подходила к концу, так что я беседу прекратил, и молодежь разогнал.
Я не ждал, что мои подопечные действительно сделают мне подарок. Я и день рождения отмечать не собирался. А чего отмечать то? На работе никто не пьет, а «чаёвничать» я не приучен. Так что в пятницу, закончив с делами, я собирался домой, размышляя, на что потратить выходные. И тут дверь открылась и одиннадцатый «Б» в полном составе ввалился в аудиторию.
— Если вы решили устроить суд Линча, имейте ввиду, на тот свет я смогу прихватить парочку из вас, — заверил я молодежь, недоумевая, чего это они приперлись всем классом.
Вперед выступила Ира Бажанова, она держала в руках пакет (явно не пустой) и хитро улыбалась.
Ирка была еще та оторва. Невысокая, бойкая, склонная к риску, с черной челкой, упрямо закрывающей ей правый глаз, с кучей сережек в ушах и искрами во взгляде, — она была живым воплощением непокорности и протеста, и, разумеется, в классе среди девчонок доминировала. Ира жила с отцом (куда девалась мать, мне не удалось выяснить), и хоть родитель, судя по всему, зарабатывал хорошо, постоянно был в разъездах и командировках, так что дочка взрослела самостоятельно. Однажды я стал свидетелем такой картины: на перекрестке остановился джип, дожидаясь зеленого сигнала светофора, а когда зеленый загорелся, из-за угла выскочила Ирка на спортивном велосипеде и стрелой пронеслась перед самым капотом автомобиля. Водитель вдавил в пол педаль тормоза с такой силой, что машина присела на передние колеса. Из салона послышался отборный мат, в это время Ирка была уже на противоположной стороне дороги, оглянулась и показала джипу «fuck». В общем, оторва.
— Павел Витальевич, мы хотим поздравить вас с днем рождения, — сказала она.
— О как! На закуски не рассчитывайте, я гостей не ждал. Ладно, чего там?
Ира отдала мне пакет, я заглянул туда и обнаружил коробку с виски. Двенадцатилетний Dewar's, 0,7.
— Боже мой! — возмутился я. — Что себе позволяют эти торгаши! Они что, не в курсе, что продажа алкоголя подросткам до двадцати одного года запрещена законом Российской Федерации?! Или вы её стырили, мерзавцы? Признавайтесь!
— Да нет, — отозвался Сергей Прохоров, — я брата попросил купить.
— Чёрт, все-таки вы не совсем безнадежны, вот и смекалку проявили. Что ж, спасибо за подарок. Я вообще обожаю брать взятки, и ничего не делать взамен. Так что порадовали вы меня, порадовали. Я бы всем вам налил по тридцать грамм, но вам еще нельзя. Как обычно придется пить в одно лицо.
Прощаться молодежь не торопилась, они обступили меня со всех сторон и загалдели, то есть принялись вразнобой высказывать поздравления и всякие глупые пожелания, вроде крепкого здоровья и счастья в личной жизни. Короче, выказывали симпатию, от чего я все сильнее ощущал дискомфорт. Потом Петя Мельников и вовсе меня добил, он протянул руку для рукопожатия и сказал тихо, робея от собственной смелости:
— Спасибо, Павел Витальевич.
Руку пришлось пожать, а Ирка, юркая бестия, чмокнула меня в щеку. В общем, дальше терпеть такое у меня не было сил, и я погнал их из аудитории. Из коридора еще некоторое время доносился гогот. Я почему-то подумал, что когда одновременно гогочут двадцать девять подростков, это очень похоже на работу бульдозера.
Я вздохнул полной грудью, и понял, что мне просто необходимо выпить, так что достал телефон и набрал номер Лёни Михайлова. Раз алкоголь уже был, я не видел смысла отказывать себе в вечеринке. Оказалось, что, невзирая на мои планы и желания, Лёня с Алёнкой и сами собирались меня навестить, потому что, видите ли, в отличие от меня, помнили дни рождения своих друзей. Так что в тот вечер они пришли ко мне, да еще и не сами, а с подарком. Этот подарок имел четыре лапы, хвост, висячие уши и мокрый нос. Маленькая двухмесячная такса мужского пола. Невозможно представить более чудовищный подарок. Я смотрел на собаку со страхом, не имея ни малейшего представления, что мне с ней делать, и попеременно то орал на друзей, то умолял отнести пса туда, где они его взяли. Но изверги-друзья были неумолимы, они довольно улыбались, пили виски и отпускали в мой адрес шуточки, типа вот теперь я стал полноценным семьянином, так как у меня появился четвероногий отпрыск. А «отпрыск» сжался бубликом на выделенном ему полотенце и тоже смотрел на меня с ужасом, очевидно понимая, что я не самый лучший родитель.
Следующие две недели были адом. Пес срал и ссал где хотел, на улицу выводить его было пока нельзя, требовалось дождаться трехмесячного возраста и сделать прививки, грыз обои, мебель, обувь и книги, постоянно скулил, ворчал, а иногда и тявкал. В общем, с раннего утра и до глубокой ночи собака делала все, чтобы отравить мне жизнь. Но каждый вечер щенок усаживался у меня под ногами, и смотрел так жалостливо, что я не выдерживал и брал его на руки, а он тут же сворачивался калачиком и беззаботно засыпал. И я, проклиная себя за сентиментальность, прощал ему все. Вот так мы и жили.
Мои ученики скоро прознали о собаке.
— Как вы его назвали?
— Ларион Васильевич. Но теперь я понимаю, что правильнее было бы назвать его Лаврентий Палыч.
— А почему правильнее Лаврентий Палыч?
— Историю учите, идиоты.
— Чем вы его кормите?
— Цианистым калием, но пока безрезультатно. Еще пивом, подрастет, начну давать коньяк. Будем бухать с ним на пару, хоть какая-то польза от собаки будет.
Выяснилось, что у Светы Прокопчук, тихой незаметной девочки с вечно удивленными глазами, тоже есть собака-такса, только девочка. Я тут же назначил Свету своим личным консультантом по собачим вопросом, и надо признаться, в воспитании Лариона она мне здорово помогла.

 

Со всеми этими заботами я как-то перестал обращать внимание на Лену-биологичку, и даже об Алёне думал не часто. После работы я торопился домой, побыстрее выяснить, какой ущерб нанесло моей квартире стихийное бедствие по имени Ларион. Но однажды задержался после уроков, потому что требовалось хоть изредка заполнять все эти проклятые журналы да отчеты, а когда покончил с бумагами и двинулся по давно опустевшему коридору на выход, заметил, что дверь в кабинет биологии приоткрыта. Лена сидела за столом, спрятав лицо в ладони, и беззвучно плакала, я определил это по вздрагивающим плечикам, и несчастью в самой позе.
— Ты чего ревешь? — нежно спросил я. — Потеряла невинность и нигде не можешь найти?
Лена оглянулась, глаза её были полны слез, а кончик носика покраснел, долго печально на меня смотрела, потом тихо и грустно сказала:
— Пошёл вон.
— Я тебе помощь предлагаю, а ты меня гонишь, — обиделся я. — Но я все равно добрый. Иди, я тебя утешу, — я развел руки для объятия.
— Грек, уходи, — все так же печально отозвалась Лена и снова спрятала лицо в ладони.
Я пожал плечами и в самом деле ушёл, мне надо было торопиться к собаке. Но на следующий день, едва начался урок в одиннадцатом «Б», я, мрачно обведя взором класс, рявкнул:
— Прекратите доводить Елену Владимировну! Иначе я назначу виновных и поломаю им ноги!
Ирка-оторва хитро улыбнулась и как бы невзначай осведомилась:
— А почему?
— Что почему?
— Почему вы её защищаете?
— Потому что я с ней сплю! — ляпнул я и тут же понял, какую глупость сморозил, но стушеваться себе не позволил, добавил с нажимом. — А мне в постели страсть нужна, а не сопли со слезами!
Класс, разумеется, возбужденно загалдел, захихикал, зафыркал, впитывая такую сногсшибательную новость, а я принялся лихорадочно соображать, к каким последствиям приведет мое заявление, и ничего хорошего в этих последствиях не видел.
— А кого еще нельзя доводить? — невинно спросила Ирка, нахально улыбаясь во все зубы.
— Алёну Игоревну, — на автомате отозвался я, все ещё представляя себе искаженное в бешенстве личико Лены-биологички.
— А вы и с ней?.. — вот же вредная девка!
— Нет! — рявкнул я, и чуть было не добавил: «хотя очень бы хотелось». — Она жена моего друга. Всех остальных, включая Инну Марковну, можно. А иногда даже нужно.
Наконец, я взял себя в руки, окриком гомон прекратил и кое-как провел урок. В переменах я старался не попадаться Лене на глаза, и после работы спешно свалил домой. Алёна звонила мне три раза, но я не отвечал, в конце концов, от неё пришла смска: «Ты совсем рехнулся?», на неё я тоже отвечать не стал, и так же было понятно, что ответ положительный.
Следующую неделю я всё ждал, когда же Лена ворвется в мой кабинет и начнет орать мне в лицо всякие гадости, то есть — правду, но этого странным образом не происходило. Правда, два раза я пересекался с ней в коридоре, но она гордо поднимала подбородок, и проходила мимо, не удостоив меня даже взглядом. Из этого я заключил, что благородная девушка решила не опускаться до уровня рыночной брани, но оставаться на своей сияющей высоте. Интеллигенция, черти её забери! Типа, к ангельским крыльям грязь не липнет. Нет, ну в какой волшебной стране она родилась?
Прошла неделя, грызни с Леной не случилось, и я уже было решил, что эта история сошла на нет, но я ошибся.
В пятницу вечером, 9 ноября, Лена пришла ко мне домой. Погода стояла мерзкая, холодный и злой дождь хлестал по раскисшей земле, лужи скоро превращались в озера, порывистый ветер швырял в окна горстями воду, — поздняя осень шипела на мир, словно старая беззубая ведьма. В общем, по такой погоде надо сидеть дома, посасывать коньяк и читать хорошую книгу. Что я и делал. Даже собака меня не беспокоила, — Ларион дрых весь вечер.
И тут звонок в дверь. Я позволил гостю пять раз нажать на кнопку, размышляя, какому это идиоту пришло в голову шататься по такому ненастью, потом все же решил не гадать, а посмотреть на идиота лично. Меньше всего я ожидал увидеть на пороге Лену, поэтому изумлению моему не было предела. Она была в плаще, но без зонта, с волос капала вода, коричневые сапожки промокли насквозь, и были добротно измазаны грязью, но в глазах светилась решимость, очевидно, подкрепленная алкоголем, — от нее пахло коньяком.
— Ты пришла меня убивать? — догадался я.
— Нет! Хотя всю неделю очень этого хотела.
В последнюю реплику я охотно верил, поэтому заглянул за дверь, не прячется ли там какой-нибудь верзила с молотком в руках, но никого больше не было.
— Значит, тебе не с кем выпить, — сделал я вывод, и пустил гостью внутрь.
Прибежал Ларион и принялся вокруг Лены прыгать и тявкать, чем вызвал у гостьи приступ умиления, но скоро псу это надоело, и он вернулся на место спать дальше.
Я выдал Лене тапочки и полотенце, забрал мокрый плащ и велел идти на кухню и сидеть на диване:
— Иди на кухню и сиди на диване. Тебе сделать горячий кофе? Или ты кофе с коньяком не мешаешь?
— Наливай! — с вызовом заявила она, забираясь на диван с ногами, и имея в виду, конечно же, коньяк, а не кофе.
Я вручил ей стакан с алкаголем, поставил перед гостьей табурет, уселся на него, поднял свой стакан. Мне не терпелось узнать, что же её ко мне привело.
— За что выпьем? — спросил я. — Предупреждаю, просить прощения я не умею. В детстве пробовал пару раз, но не получилось.
— Грек, последняя неделя была очень странной. Эта твоя хамская выходка меня взбесила не могу описать как. Словно меня помоями окатили.
— Могу себе представить, — скорбно согласился я.
Лена отхлебнула коньяку, внимательно глядя мне в глаза, я сделал то же самое, отметив, что взгляд её по прежнему светится холодной решимостью, словно она готова совершить что-то дикое, что-то такое, на что раньше ни за что не отважилась бы. В общем, меня утешало только то, что пару минут назад Лена убивать меня не собиралась. Я решил вести себя осторожно, чтобы она не передумала.
— А к концу недели я успокоилась, и не потому что тебя простила. Такое простить нельзя.
— Такое простить нельзя, — согласился я.
— Но меня удивило отношение учеников ко мне. Оно переменилось. Появилось какое-то уважение, что ли… Девчонки из одиннадцатого «Б» так и вовсе пытались выяснить подробности наших несуществующих интимных отношений.
— У тебя предрассудки по поводу секса, они же от них свободны. И я с ними согласен. Предрассудкам — нет, сексуальной свободе — да.
— Меня поражает, что ты — беспринципный хам, лишенный элементарной порядочности, имеешь над ними такую власть.
— Тут никаких секретов нету, просто я, так же, как и они, не верю в идеалы, которыми нас пичкает общество. С их точки зрения, я единственный честный взрослый, — я сделал серьезное лицо, будто и в самом деле в общении с молодежью придерживался каких-то принципов.
— И я подумала, — продолжила Лена, опустив взгляд в свой стакан с коньяком и совершенно проигнорировав мои слова, — раз все уверены, что мы с тобой спим, то…
Я насторожился, она вскинула на меня глазки, моргнула, и выпалила:
— …почему бы этому не быть на самом деле!
— Ты сума сошла! — поразился я; продолжать словесное воздержание я уже был не способен. — Ты хоть отдаешь себе отчет, на кого ты сейчас похожа?! Пришла пьяная, мокрая, и пытаешься совратить добропорядочного гражданина, которому в понедельник идти в храм учебы, нести подрастающему поколению высокие нравственные идеалы! Да еще на глазах невинного песика!
А потом схватил её за руку и потащил в спальню.

Бедный пес не понимал, что происходит, и все полчаса со скулежом паники метался вокруг кровати. А когда предоргазменный стон Лены превратился в вопль, Ларион в ужасе унесся на кухню, забился в угол и оттуда жалобно тявкал. Да, секс — это страшно.
Я в приятном расслаблении раскинулся на кровати, ощущая бедром горячую кожу нежданной любовницы, курил и думал, что жизнь — странная штука.
— Дай мне сигарету, — потребовала Лена.
— Тебе нельзя, ты еще маленькая.
Она переползла через меня, достала из пачки сигарету, её соски приятно поелозили по моей груди, укусила меня за нос и откинулась назад, чиркнула зажигалкой, закурила.
— Лена, я тебя не люблю. К тому же терпеть не могу веснушки. Выходи за меня замуж, — предложил я. А почему бы и нет. В сексе девочка хороша, может еще и готовить умеет? — Ты готовить умеешь?
— Я не выдержу тебя в больших количествах, — ответила она. — Но ты на удивление хороший любовник.
— Я тебе это говорил в первую минуту нашего знакомства, надо было поверить.
— Трудно верить человеку, который никогда не бывает серьезен.
— И что, так и будем трахаться, пока ты не выйдешь замуж за кого-то другого?
— Да, так и будем трахаться, пока я не выйду замуж за кого-то другого.
— А может и после этого? — наверное, это был первый раз, когда я подумал о своем будущем.
— Нет, с тобой опасно находиться рядом. Прям чувствую, как меня наполняет порок.
— О, да! — сказал я с улыбкой. — Это сладкое чувство.
А потом потушил сигарету и понял, что готов еще раз пережить ужас секса.

 

7.

Часть забот о собаке я с чистой совестью переложил на Пашу Мельникова и Свету Прокопчук. Пашка жил в моем дворе и охотно соглашался выгуливать Лариона по выходным, а иногда и по вечерам, Светке же сам бог велел моей собакой заниматься, так что она свою таксу-девочку приводила в мой двор, а дальше они гуляли вместе, на радость собакам и, судя по всему, себе в удовольствие. Я давно заметил, что между Пашой и Светой установилась связь более глубокая, чем предписано уставом лицейских отношений, хотя они изо всех сил старались это не афишировать, а потому решил своим подопечным в пороке оказать содействие. По себе помню, как неуютно целоваться и хватать друг друга за разные части тела в подъездах, учитывая, что зима наступила рано, и уединиться в тенистом парке не представлялось возможным. На снегу, под порывами ледяного ветра, даже от минета никакого удовольствия получить невозможно.
В четверг, 6-го декабря, я поставил свою любовницу в известность:
— Лена, в пятницу вечером мы с тобой едем в Ебург на два дня.
— Это что, романтическое путешествие? — удивилась она, я поморщился.
— Ну, если мы на двое суток запремся в номере отеля и будем предаваться разврату, то да. Но вообще-то я планировал таскаться по кабакам. А то в наших уже стыдно появляться. Куда не приди, и бармен тут же орет на весь зал: что, как всегда? Двести самого дерьмового коньяку?
— Хорошо, — неожиданно легко согласилась подруга, и тут же озвучила причину своего лёгкого согласия, — только ты будешь обязан купить мне что-нибудь!
— Сума сошла! — возмутился я. — Всю жизнь я жил за счет женщин, и возвел свое альфонство в разряд непоколебимых принципов! Какие еще подарки, мне легче бросить курить!
— Так мы едем, или нет? — беззаботно улыбнулась Лена. Просто удивительно, как женщины быстро меняются, всего же месяц назад она была чистейшим ангелом! Нет, в каждой женщине таится, как партизан в засаде, и выжидает благоприятный момент для коварной атаки, кровожадная садистка.
— Ну почему в мою жизнь вторгаются только женщины-изверги? — я обреченно вздохнул. — И чего я должен тебе купить?
— Еще не знаю. Будем ходить по магазинам, пока я не определюсь.
В общем, меня ожидал шопинговый марафон длиною в сорок восемь часов, вместо марафона алкогольного. Не лучшая перспектива, но деваться было некуда, я угрюмо согласился.

Под конец урока в одиннадцатом «Б», я достал связку запасных ключей, и отдал их Мельникову.
— Паша, меня не будет до понедельника, — сказал я парню. — Ты отвечаешь за мою собаку и квартиру. Света, ты ему обязана помочь с собакой. А можно и с квартирой, там стоило бы убраться.
Девочка кивком головы обозначила согласие, Паша бросил на нее быстрый взгляд, по его губам пробежала улыбка, но он тут же смутился и опустил глаза. Ира Бажанова внимательно посмотрела на Свету, потом на Пашу, хитро прищурила левый глаз.
— Ирка! — окрикнул я её; не время пока что было выносить отношения Паши и Светы на всеобщее обозрение. — А вот тебе я ключи от квартиры в жизни не доверю! Знаю я тебя, тут же устроишь тусу со всяким сбродом, будете носиться на роликах по стенам, глуша на ходу пиво. Побьете мне посуду, а может и окна, да заблюете полы.
Класс одобрительно загалдел, Ирка отвлеклась от своих подозрений, и я со спокойной душой продолжил урок.

Первый день пребывания в Екатеринбурге произвел на меня тягостное впечатление. Нет, с городом все было в порядке, но как я и предполагал, мы с утра и до вечера таскались по магазинам и прочим бутикам. Видя растущую во мне агрессию и раздражение, Лена приобрела мне рубашку. Рубашка была симпатичной (и я подозреваю — дорогой), коричневая в тонкую желтую полоску, и сидела на мне хорошо, но душа то требовала иного.
— Ты девочка-изверг! — шипел я на нее. — Ты изнасиловала меня в ту злополучную пятницу, и продолжаешь насиловать до сих пор! Но если насилие сексуальное я еще как-то готов терпеть, то насилие над разумом, то есть пытка трезвостью — это преступление перед человечеством, хуже холокоста!
В конце концов, мое брюзжание Лене надоело, и она купила мне маленькую пляшечку «Белой лошади», которую я тут же ополовинил, отчего заметно подобрел. Затем Лена, наконец, определилась с подарком, который я должен был ей подарить. Это оказалось темно-синее вечернее платье, и стоило оно половину моего скудного состояния, но когда она вышла из примерочной и предстала передо мной, кокетливо поставив правую ножку на носок, я понял, что готов затолкать её назад в примерочную и без промедления трахнуть.
— Ты похожа на безумно дорогучую голивудсую шлюху! — одобрил я её выбор. — Как думаешь, охрана даст нам возможность закончить, или голыми выкинет на улицу?
Лена показала мне язычок, и, довольная собой и произведенным эффектом, указала пальчиком на ценник. Чёрт с ним, в тот момент я готов был выложить все до последней копейки. В отель мы торопились, но как выяснилось по разным причинам. Я то надеялся на ураганный секс, а оказалось, что сначала нам предстоит посетить ресторан. Перспектива выпить ещё слегка охладила мой пыл, вернее, переключила либидо на более деструктивный способ снятия напряжения — на алкоголь, так что я дал себя уговорить.
В отутюженных брюках и новой рубашке, я под руку с подругой, ослепительной в новом платье, как лучистый сапфир, вошел в стеклянные двери дорогого ресторана, чувствуя себя последним пижоном. Взгляды присутствующих мужчин тут же обратились к моей любовнице, прямо светясь жадностью и похотью. Я с детства ненавидел представителей своего пола, они всегда пытались отнять у меня игрушки, деньги и женщин. Агрессия и раздражение вспыхнули во мне снова, да еще и помножились на ревность, так что я готов был кинуться на первого встречного, пусть бы он дал только повод. Короче, весь час, пока мы были в ресторане, я сидел мрачный как туча, постоянно сканируя взглядом присутствующих, пил коньяк, совершенно не пьянея, и чувствовал, как в моих венах кипит адреналин. Я так и не смог съесть ни кусочка из заказанного Леной блюда, с каким-то диким французским названием. Лена же вела себя непринужденно, беззаботно уплетала заморские кушанья, запивая их красным вином, и несла какую-то околесицу про то, как здесь мило, какой приятный интерьер, и как много вокруг доброжелательных людей, потому что все ей улыбаются, а некоторые даже подмигивают. Под конец до меня начало доходить, что эта сучка все прекрасно понимает и намеренно надо мной издевается, возможно даже мстит за ту мою злосчастную выходку, которая, в конце концов, привела нас в одну постель. В ту же секунду я потребовал у официанта счет, и когда его принесли, с ужасом осознал, что еще никогда раньше мне не доводилось отдавать столько денег за так бездарно и даже пагубно проведенное время. Еще и официант добил:
— Мы принимаем пластиковые карты.
— Какая досада! — отозвался я с ненавистью, соображая, хватит ли мне денег рассчитаться за ужин. — Забыл в отеле свою Golden Visa.
Денег хватило впритык, а потом я схватил Лену за руку и потащил в отель. Захлопнув за собой дверь в номер, я бросил её на кровать и отодрал просто со звериной жестокостью. Господи, я еще никогда не слышал таких оргазменных воплей. Как она орала! Поражаюсь персоналу отеля, который мужественно перенес этот ужас, каким-то чудом определив, что тут происходит не кровавая пытка, но банальный секс. Я и сам то кончил вулканом, и в изнеможении откатился в сторону, а Лена еще пару минут не могла прийти в себя, все её тело била дрожь, из глаз текли слезы, а в мою руку она вцепилась так, что у меня начали неметь пальцы.
Наконец, вернувшись в реальность, Лена отпустила мою руку, закинула мне на бедро ногу и нежно погладила пальцами по щеке.
— Понравилось? — спросил я. — И зачем надо было доводить меня до бешенства? Можно было просто сказать: трахни меня, как грязную шлюху.
— Алёна была права, — промурлыкала Лена своим низким бархатным голосом.
— Не понял? — я насторожился.
— А она ведь тебе нравится, да?
— Это еще что за допрос? – мое беспокойство нарастало. — В чем Алёна была права?
— Она сказала, что при правильном подходе, всю твою безбашенность можно пустить во благо.
И тут до меня дошло:
— Так весь этот ужасный день был спланирован тобой и Алёнкой?! То-то я смотрю — уж больно коварства много! Нет, женщины — самое подлое и низкое племя! Хуже врачей!
Лена не ответила, только улыбнулась, я же на самом деле злости не испытал, напротив мне было приятно осознавать, что Алёна обо мне печется. Да, это была странная забота, даже какая-то извращенная, но все же – забота.
«Ничего, — думал я, внутренне улыбаясь, — я и тебя, милая моя Алёна Игоревна, когда-нибудь оттрахаю, как последнюю грязную шлюху!»

Домой мы вернулись в ночь с воскресенья на понедельник. Я включил свет во всех комнатах и внимательно обследовал квартиру. Она оказалась идеально прибрана, даже пыль на книжных полках отсутствовала. Кровать была аккуратно застелена, а на подоконнике появился горшок с кактусом. Ларион весело тявкал и пытался грызнуть меня за ногу, то есть с собакой все было в порядке. Пачка презервативов, оставленная мною на столе в целях пропаганды безопасного секса, осталась нетронутой. То есть либо до секса не дошло, либо Пашка проявил предусмотрительность и принес презервативы с собой. Вопрос был интересный и требовал ответа.
Я принял душ, выгулял пса и отправился на работу.

 

— Света, — сказал я, когда молодежь удовлетворила свое любопытство по поводу моей поездки и угомонилась, — что на моем подоконнике делает кактус?
— Ну… у вас как-то мрачно, — отозвалась девочка, лупая на меня удивленными глазками.
— И ты решила превратить мой подоконник в оранжерею?
— Я сама его буду поливать, — сказала Света, метнула в Мельникова быстрый взгляд, и смутилась.
— Светочка, ты теперь просто обязана это делать, — заверил я ученицу. – Кстати, спасибо за квартиру, не помню, когда она в последний раз так сияла. Правда, я под одеяло не заглядывал, надеюсь, пятен там нет?
Класс притих, чувствуя, что происходит что-то серьезное, но еще не успев осознать, что именно. Света сжалась, словно от неожиданного раската грома, её ротик приоткрылся, она смотрела на меня со страхом. Я перевел взгляд Мельникова, он опустил глаза, а руки сцепил в замок так, что побелели костяшки пальцев, его уши пылали. Значит, все у них получилось, — сделал я вывод.
— Ох, ничего себе! – послышалось откуда-то с задних рядов.
А следом несколько пацанячих глоток во весь голос заржали.
— Молчать! – взревел я, гогот захлебнулся. Я мрачно обвел взглядом учеников, продолжил с нажимом. — Вы идиоты! Вы взрослеете в убеждении, что секс и пошлость одно и тоже, вы готовы часами рассказывать друг другу похабные анекдоты и хвастаться несуществующими сексуальными победами. Но, чёрт возьми, секс предполагает какие-то хоть мало-мальски гармоничные отношения, взаимную симпатию и привязанность! Каждый раз, когда вы гогочите над чужими такими вот отношениями, я ни секунды не сомневаюсь, что за вас говорит банальная зависть, потому что у вас таких отношений нет. Вам не ржать надо, а учиться у Светки с Пашкой. Иначе вырастите в полное быдло, уверенное, что противоположный пол – ошибка природы. Мало того, что вы травмируете своих же друзей, вы навеки меняете самих себя. Вы наматываете на свои никчемные жизни покрывало цинизма, чтобы спрятаться от мира, который, оказывается, не прогибается по первому вашему желанию. Продолжайте в том же духе, и я вас уверяю, лет через десять кокон, в который вы прячетесь, уже невозможно будет разбить кувалдой!
Я порывисто поднялся, всем своим видом выказывая раздражение, захлопнул журнал, сдернул со спинки кресла пиджак и направился к выходу. У двери оглянулся, еще раз мрачно обвел взглядом класс, сказал:
— Нет у меня сейчас желания рассказывать вам об информатике. Подумайте лучше о том, что я вам сказал.
И вышел, с грохотом захлопнув за собой дверь, но тут же прислонился к ней ухом.
— Ну блин… — услышал я чей-то голос, но не узнал, чей именно.
— Да правильно всё Грек сказал! – выпалила Ирка Бажанова, и я представил, как она сверлит парней своими карими глазами. – Вам бы только гыгыкать, да шуточки пошлые отпускать!..
— Да никто над ними не смеется, успокойся уже! – возмутился кто-то из парней, кажется Сергей Прохоров.
Дискуссия обещала быть оживленной, продолжительной и, я надеялся, плодотворной. Я улыбнулся, отстранился от двери и, со спокойной совестью, пошёл на крыльцо курить.

На следующий день я наблюдал в окно, как Света и Паша покидают школу, взявшись за руки, и совершенно не смущаясь. Я смотрел на них, таких юных и трогательных в своей неопытности, и думал, удастся ли им протащить эту невинность отношений через всю жизнь? Я то был уверен, что это невозможно… хотя, кто знает, может быть у них получится?
— Какая трогательная сцена, — сказала Алёна у меня за спиной, и от неожиданности я дернулся.
— Чёрт! Ненавижу, когда кто-то подкрадывается со спины.
Алёна выглянула из-за моего плеча и несколько секунду молча смотрела на удаляющуюся пару, потом обошла меня, повернулась лицом, скрестила на груди руки, сказала с плохо скрываемым лукавством:
— Ну? Как прошла поездка?
— А то ты не знаешь! Ленка, небось, еще вчера с самого утра подробный отчет предоставила.
— Я думала, ты прибежишь на меня орать, но сегодня уже вторник, а ты даже не заглянул.
— Не хочу давать тебе повод насладиться плодами твоих грязных манипуляций, — ровно отстрелялся я, с деланной обидой задрав подбородок.
— Нет, — Алёна отрицательно покачала головой, — раньше ты бы прибежал обязательно, тебе сам процесс накала страстей нравился. Ты меняешься, Грек.
— Да, здоровых органов все меньше, а седины все больше — изменения на лицо, — ответил я и снова посмотрел в окно, но Светы с Пашей уже не было видно.
Алёна в свою очередь тоже оглянулась на окно, вернула взгляд на меня, сказала:
— Ты очень многое делаешь для своих ребят.
— Чушь!
— Но иногда мне кажется, что ты и сам этого не осознаешь.
— Я вообще не особенно умный парень, — согласился я. – Вечером выпью бутылку коньяку, а на утро не помню – все ли выпил, или там чего-то осталось.
— Не удивительно, что они с радостью идут за тобой, — в задумчивости произнесла Алёна, отведя в сторону взгляд.
— Алёна, — сказал я серьезно, потому что и в самом деле в тот момент был серьезен, — мне не надо, чтобы они шли за мной. Мало того, я делаю всё, чтобы за мной они даже не думали идти. Моя дорога, если она вообще существовала, давным-давно в тупике.
Алёна положила руку мне на плечо и заглянула в глаза, и меня от этого словно током ударило. Эти её жест и взгляд, — я вдруг понял, что они вполне могут быть прелюдией к… поцелую. Признаться, я оробел, а потому с удивлением таращился на Алёну, пугаясь, но не противясь тому, что может произойти. А мгновение спустя время было упущено, Алёна отстранилась, смущенно улыбнулась и направилась к выходу. Но прежде, чем выйти, оглянулась, сказала:
— Разумеется, они не должны идти за тобой. Каждый и них должен найти свою дорогу и идти по ней. Вся беда в том, что кроме тебя никто их этому не научит.
И вышла, мягко прикрыв за собой дверь, а я опустился на стул, все еще чувствуя внутри остатки гормонального всплеска, и пытался осмыслить Алёнкины слова, хотя получалось не очень.

8.

Новый 2008 год мы отмечали в узком кругу: я, моя милая любовница Лена, хирург-мясник Лёня со своей очаровательной женой Алёной и такса Ларион, и то был последний день моих отношений с Леной. Проснувшись утром 1-го января, она прибрала квартиру, перемыла посуду, собрала свои вещи и, растолкав меня (еще не совсем трезвого), сообщали о своем уходе:
— Грек, я ухожу.
— Ага, — согласился я, — только быстро, и пива захвати холодного.
— Увы, милый, за пивом тебе придется идти самому.
— Не понял?
— Я не вернусь.
Я заставил себя оторвать голову от подушки и сесть.
— Ты таки нашла себе кандидата в мужья? – после паузы сообразил я.
— Нет, но я поняла, что находясь рядом с тобой, никогда его не найду. К тому же, я перевожусь в другую школу.
Она наклонилась, заглянула в мне в глаза, — в её взгляде тусклыми бликами отражалась печаль, затем по-матерински чмокнула меня в лоб, порывисто распрямилась.
— Я буду по тебе скучать, — добавила она.
— А я по тебе — нет! – огрызнулся я.
Лена несколько секунд смотрела на меня с грустью, затем подняла сумку и направилась к выходу, на пороге задержалась, хотела оглянуться, но движение её прелестной головки замерло на середине, тихо сказала:
— Какой же ты идиот, Грек. Надеюсь, Алёна сможет это исправить, — и покинула мою жизнь, чтобы не вернуться в неё никогда.

 

Да, это был не первый раз, когда женщины оставляли меня, и мне, по-идее, положено было к такому привыкнуть. И все же я испытывал раздражение и досаду. В общем, 2008-ой год начался дерьмово, а это, как известно – плохой знак. Знак – хуже некуда, сулящий неприятности на долгие двенадцать месяцев.
В лицее были каникулы, на работу я не ходил, торчал дома и отчаянно пытался себя чем-то занять, хотя ничего путного в голову не шло. Слава богу, часть времени забирал Ларион, остальное я топил в пиве и коньяке, сидел на кухне и размышлял на отстраненные темы, что-то вроде:
«В этом мире нет ничего постоянного, ни на что нельзя положиться, бытие есть хаос и бесконечная череда случайностей. Так что дело не в том, что я неспособен создать стабильные отношения, а в том, что они невозможны в принципе…»
Один раз позвонила Инна Марковна, поинтересовалась, когда я собираюсь сдавать отчеты, на это я ответил, что отправил отчеты на каникулы числа так до двенадцатого. Еще звонила Алёна, любопытствовала, как я себя чувствую, но я наорал на нее и отключился. Я и в самом деле был зол, так как подозревал, что если не прямо, то косвенно, Алёна причастна к последним событиям моей личной жизни. Мне требовалось время, чтобы успокоиться.
В общем, следующие дни я пребывал в состоянии озлобленного равнодушия, и когда 4-го января в пол третьего ночи ко мне пришел Антон Горевский, даже не удивился.
Уже несколько дней морозы стояли злые, колючие, вьюга в безумном вальсе кружила по дворам, расшвыривая обжигающий снег, так что за три метра ничего не было видно. Одним словом, не лучшая погода для пешеходных прогулок, тем более ночью. Я сидел у окна, слушал, как на улице воет и стонет стихия, и думал, допивать ли коньяк, или лучше оставить на завтра. И тут, словно сцена из фильмов ужасов, звонок в дверь, невозможный и пронзительный, словно в дверь моей жизни настойчиво поскреблась сама смерть. Я вскочил и побежал открывать, я и правда подумал, что на пороге может оказаться маньяк, которого я собирался сию минуту забить до смерти.
Но на пороге, увы, был всего лишь Антон, правда выглядел он не лучше маньяка, — кончик носа и скулы начинали белеть, на бровях и ресницах лежал иней, глаза слезились, а весь он ссутулился и дрожал.
— Ты что, рехнулся?! – поздоровался я. – Ты же себе лицо обморозил! Заходи быстро.
— Я это… Неудобно, я не помешаю? – промямлил парень.
— Заходи, сказал.
Я заставил его принять горячий душ, сварил кофе, добавил туда ложку коньяку. После душа Антон выглядел получше, дрожь прошла, на щеках появился румянец. Чашку с кофе он держал двумя руками и пил маленькими глоточками. Я знал, что мне предстоит выслушать очередную душещипательную историю, не очень этому радовался, но выбора у меня теперь не было. Правда, Антон не торопился плакаться мне в жилетку, очевидно, не зная с чего начать.
— Ну рассказывай уже, чего стряслось? – подбодрил я парня. – Какого хрена ты выперся гулять по такому морозу?
Антон тяжело вздохнул и начал сбивчиво говорить. История получилась недлинной, и банальной, как и все житейские истории, которые повторяются из поколения в поколение, подтверждая мысль, что человечество в целом состоит из идиотов, ничему не учится и обречено на вечное повторение ошибок своих родителей.
Отец Антона (по имени Роман) был достаточно авторитарным самцом, мать почти не имела права голоса и против супруга никогда не шла. Зарабатывал родитель хорошо, и это позволяло ему пребывать в уверенности, что свой долг материального обеспечения семьи он выполняет добросовестно. Сыном практически не занимался, ограничиваясь тем, что не отказывал ему в средствах, да и дома бывал редко, днем занятый работой, а вечером – любовницей, а может и любовницами. Хуже всего было то, что в последнее время Роман Горевский почти не скрывал своего пренебрежительного и даже презрительного отношения к супруге, а мнение сына и вовсе игнорировал, как детский лепет, типа: «что ты, сопляк, можешь в этом понимать». На этой почве сегодня 4-го января вечером и произошел конфликт, после которого отец демонстративно собрался и укатил в неизвестном направлении, мать зарывалась в подушках рыдать, а Антон выскочил на улицу и бродил в пурге, пока не придумал явиться ко мне.
— Мне и за мать обидно, терпит такое отношении к себе всю жизнь, и слово против не скажет, — закончил парень рассказ.
Первым делом я заставил его взять телефон и позвонить матери, сказать, что с ним все в порядке, и он скоро вернется, что он, хоть и с неохотой, но сделал. Затем я сказал ему следующее:
— Раз ты пришел ко мне, а не к друзьям, следовательно, ты ждешь совета. Вряд ли я смогу тебе его дать. Но мы можем попытаться в ситуации разобраться. Смотри, у тебя на самом деле две проблемы. Первая — отношение родителей между собой, вторая — отношения между тобой и отцом. С первой ты ничего сделать не сможешь. Твои родители взрослые люди, и если их отношения себя исчерпали, дальнейшее их пребывание вместе будет приносить всем только боль. Лучшее, что они могут сделать — развестись, — Антон бросил на меня быстрый взгляд, я продолжил. — Прими это и смирись. Поверь мне, если мужчина, глядя на жену, испытывает досаду, он уже никогда не воспылает к ней страстью. Это хуже ненависти, которая как раз еще может обернуться любовью. Ты уже взрослый парень, закончишь лицей, уедешь на «землю», поступишь в институт, а они пусть устраивают свои жизни, как им хочется. Не мешай им, а лучше помоги. Ты должен понять, что твое желание, чтобы отец и мать оставались вместе — всего лишь эгоизм, ты думаешь о себе, а не о них.
— Не думаю, чтобы отец обо мне вообще думал, — скорбно заметил Антон.
— А это уже другая часть проблемы. Да, батя твой ведет себя, как полный мудак, хотя с другой стороны его можно понять — жену не любит, его тянет к другой женщине, тут ты за мать заступаешься — все это должно вызывать раздражение и досаду. Что мы и наблюдаем. Но это вовсе не значит, что ты ему безразличен, просто он не видит выхода из ситуации, а потому бесится. Пройдет время, и он будет искать с тобой общения, поверь мне. Тебе же теперь нужно взять себя в руки и постараться не возненавидеть родителя, потому что очень легко потерять близкого человека, и очень трудно потом его найти. Будь мудрее своих предков. А сейчас проваливай. Только не шатайся по улицам, а пиз... — Антон улыбнулся, — то есть иди домой и подумай над всем этим хорошенько. В любом случае, хоть это и неприятно, но не смертельно.
Некоторое время Антон сидел молча, затем шумно выдохнул, порывисто встал.
— Спасибо, Павел Витальевич, — сказал он.
— Давай только без этих соплей, — я поморщился, парень улыбнулся, и я подумал, что две улыбки подряд — это положительный знак.
В дверях Антон оглянулся и протянул мне руку, его рукопожатие было благодарным, а сам он выглядел бодрее. Я вытолкал его за дверь, вернулся на кухню, вылил в стакан остатки коньяка, и залпом выпил. Из головы не шла эта банальщина, бестолковая и глупая, как и все, что происходит между людьми, и я все больше раздражался от того, что не могу переключиться на что-то другое и спрашивал себя: «Нахрена мне это надо?», и еще я думал, почему меня так бесит отец Антона, и, разумеется, знал ответ, — он вел себя так же, как вел бы себя я. Роман Горевский, отец Антона, — я ненавидел в нем самого себя.

На следующий день я, все такой же раздраженный и злой, отправился в контору Романа Горевского. Он числился каким-то замом по производству, или что-то типа того, имел отдельный кабинет и секретаршу. Охране я сказал, что прибыл из Сургута и имею срочные производственные вопросы, так что пропуск мне выписали без проблем. Третий этаж, по коридору налево. Я открыл дверь и уставился на секретаршу, довольно милую и совсем юную особу (уж не с ней ли наш папаша крутит шашни?):
— Горевский у себя?! — рявкнул я на девочку.
— Да, — испугано отозвалась она, — но он занят...
— Ты спишь с ним?! — с еще большим нажимом выпалил я, секретарша в ужасе отшатнулась, а я распахнул дверь и уверенно проследовал в апартаменты «босса».
Роман Горевский выглядел респектабельно и уверенно, эдакий местечковый князек. Одет с иголочки, пальцы холенные, на висках седина. Когда я вошел, он уже отвернулся от компьютера, видимо отвлекшись на мой ор, но окно свернуть не успел — там, судя по голым женским попкам, был какой-то развлекательный портал.
— Горевский, ты мудак! — выдал я ему с порога.
Наш «босс» от такого приветствия, разумеется, опешил. Он вцепился в столешницу двумя руками, словно боялся, что мой ор сдует его с кресла и смотрел на меня выпученными глазами.
— Твой Антон пол ночи по морозу бродит, пальцы себе отмораживает, пока ты с молоденькими девочками развлекаешься?! — продолжал давить я, стараясь не делать пауз, чтобы не дать возможности оппоненту прийти в себя. — Что же ты за скотина такая?! Тебе на собственного сына наплевать?! А что ты будешь делать лет через пятнадцать, когда мудя уже и с виагрой функционировать перестанут, а сын будет считать тебя последней сволочью и избегать с тобой встречи?!
— Ты кто, бля, такой?! — наконец пришел в себя мой собеседник.
— Я его учитель!

 

— Учитель?! — заорал Горевский, подскочив с кресла. — Какой еще на*** учитель?! Хули ты меня лечишь?! Я — его отец!
— Хуевый из тебя отец! — в тон ему проорал я. — Потому что когда твоему сыну хреново, он ко мне приходит, а не к тебе! Когда ты с ним разговаривал в последний раз? Ты хоть знаешь, чем он живет, чего хочет, чем дышит?! Нет?! Так какой ты, бля, отец! Ты — полный мудак и скотина!
Приоткрылась дверь, перепуганная секретарша заглянула одним глазом и громким шепотом, очевидно, чтобы я не услышал, спросила:
— Роман Васильевич, может охрану вызвать?
— Нет, — вдруг как-то неожиданно тихо отозвался «босс». Все-таки надо, надо, орать на людей! Иначе до них не доходит!
Горевский устало опустился в кресло, сказал:
— Закрой дверь, Наташа, все нормально. И никого не пускай, нам поговорить надо.
Дверь аккуратно прикрылась.
— Садись, — предложил Роман. Я плюхнулся в кресло, а он выудил откуда-то из-под стола початую бутылку виски и два стакана, разлил, протянул один мне. — Тебя как звать?
— Павел.
— Чему ты учишь моего сына?
— Теоретически — информатике, а практически — вынужден учить жизни, поскольку родители этого делать не собираются, — стакан с виски в моей руке подействовал на меня благотворно — я успокоился, и был уже готов к конструктивной беседе. Роман понимающе кивнул.
— Такого адреналина я не испытывал уже давно, — сказал он с улыбкой. Должен признаться, что у него была приятная располагающая улыбка, из тех, которые нравятся женщинам. — Еще секунду, и я бы набил тебе морду.
— Или наоборот, — я безразлично пожал плечами.
— Отчаянный ты парень, Паша.
— Ты не забыл, зачем я пришел? — я отхлебнул виски, вернул взгляд на собеседника. — Рома, про себя я и так все знаю.
Улыбка сползла с его лица, он помолчал несколько секунд, неторопливо начал:
— Ты сказал, что он приходил к тебе? Ночью? Домой? — я кивнул. — Не знаю... Не понимаю. Я даю ему все, что он хочет. Ни в чем не отказываю. А он огрызается, зубы показывает!..
— Ты унижаешь его мать у него на глазах. Как, по-твоему, он должен себя вести? В нем же твоя кровь течет.
— Чёрт… Да, у нас с женой сейчас не лучший период. Не хотелось бы, чтобы Антон в этом варился, но как?! Как его от этого избавить? Да, я знаю, чувствую, что он отдаляется, но понятия не имею, как это исправить.
— Это как раз исправить просто. Поговори с ним.
— О чём?!
— О чём угодно. О ваших проблемах. Спроси его совета. Он умный парень, прислушайся к тому, что он скажет, обсуди. Дай ему почувствовать, что ты уважаешь его мнение. В конце концов, он сын тебе, а не подданный.
Я допил виски и поставил перед Романом пустой стакан.
— Наливай, хорошее пойло, — попросил я добавки, Горевский послушно исполнил мое пожелание, правда, налил всего грамм пятьдесят, так что я осушил стакан в один глоток.
Похоже, смысл моего визита доходил до Романа, мне становилось спокойно и даже чуть-чуть радостно (но это от алкоголя, конечно же).
— Сам чего не пьешь? — спросил я. — Выпить на работе — дело святое.
— У меня совещание через двадцать минут, — отозвался он.
— А, ну тогда ладно, — я поставил пустой стакан на стол, — в общем, я сказал все, что хотел. Звони, если что, у Антона есть мой номер.
Я сгреб бутылку (там еще плескалось грамм сто пятьдесят виски) и, удовлетворенный, направился к выходу. Роман не сказал больше ни слова.

В понедельник 14-го января после уроков я вышел на крыльцо покурить, домой не хотелось. Морозы спали, и было приятно немного подышать свежим воздухом. За забором лицейского двора у ворот стояла черная Toyota, я не обращал на нее внимания, но затем со стороны водителя открылась дверь, и из машины вышел человек в дорогой дубленке. Я сразу узнал его, это был Роман Горевский. Он кивнул мне, я кивнул ему в ответ. А секунду спустя на крыльцо выбежал Антон, крикнул на ходу: «До свидания, Павел Витальевич», и унесся к машине. Выглядел он воодушевленно. Я выбросил окурок и вернулся внутрь, мне еще требовалось придумать, как убедить директрису, что несколько разных женских почерков в журналах и отчетах на самом деле принадлежат одному человеку — мне.

 

9.

О том, что в семье Горевских дела налаживаются, окончательно мне стало ясно две недели спустя. В четверг 24-го января после урока в одиннадцатом «Б» мои подопечные, по обыкновению, расходиться не торопились. Ирка Бажанова все пыталась выяснить, как поживает Елена Владимировна, то есть, не прекратились ли наши отношения, поскольку у самой Елены Владимировны выяснить это она не могла, — после зимних каникул Лена, как и обещала, уволилась и исчезла в неизвестном направлении, а на её место преподавателя биологии вернулась Вера Семеновна, оклемавшаяся от инфаркта. Вопрос моих отношений с Леной интересовал еще половину девчонок класса, так что они облепили мой стол и развесили уши, очевидно, ожидая эротических подробностей. Мне пришлось на них прикрикнуть:
— Так, мартышки! Ну-ка разбежались! Это ценная информация, и она стоит денег. Всё, марш отсюда!
Девчонки нехотя разошлись, но следом подошел Антон Горевский с весьма неожиданным предложением:
— Павел Витальевич, можно к вам завтра вечером зайти?
— Зачем это?
— У меня для вас э-э-э... посылка.
— Какая еще посылка?
— От отца.
— Надеюсь, там не револьвер с одним патроном?
— Нет, — Антон улыбнулся. — Я думаю, там будет алкоголь.
— Ты даже не представляешь, как давно я эту посылку жду! Уже весь извелся! — обрадовался я, потому что денег не было, а выпить в пятницу — дело святое. — Надеюсь, там будет двенадцатилетний Dewar's. Кстати, почему ты не принес её сегодня?
— Ну... — Антон отчего-то смутился, а я вдруг отметил, что в классе тихо, обвел взглядом учеников и понял, что они внимательно следят за разговором.
— Не понял, — насторожился я, — вы что, всем классом ко мне собрались?
— А можно? — тут же отозвалась Ирка Бажанова.
— Да вы все у меня не поместитесь!
— Да мы всех и не возьмем, — авторитетно молвил Антон и оглянулся сначала на Марину Вересину, потом на Ирку, та ему кивнула. Надо полагать, молодежь заранее спланировала поход ко мне в гости, и наметила кандидатов на это почетное мероприятие.
— Павел Витальевич, — из-за плеча выглянула Наташа Плеханова, на ней была все та же скромная лиловая кофточка, милое личико проецировало легкий испуг, должно быть девочка сама от себя не ожидала подобной смелости. — Света говорит, у вас книг много?..
Антон недовольно поморщился, очевидно, Наталья не рассматривалась им в качестве кандидатуры на посещение моей берлоги. Я внимательно посмотрел на Антона, вернул взгляд к Наталье, сказал:
— Сие истина. Ты любишь читать? — девочка неуверенно кивнула. — Хорошо. А теперь проваливайте из моего кабинета. А ты, Антон, на два слова.
Я вышел на крыльцо, Горевский вышел следом.
— Дай сигарету, — сказал я парню, он сделал было вид, что удивлен, но меня на такое не купишь, — давай уже, хватит кривляться.
Антон улыбнулся, выудил из кармана пачку лёгкого Marlboro, протянул мне. Я достал сигарету, прикурил, пачку спрятал себе в карман.
— Рано тебе еще курить, — прокомментировал я свой поступок, — думай о здоровье.
Парень обреченно вздохнул, но возражать не стал.
— Антон, ответь мне на один вопрос. Ты людей делишь только по материальному благополучию?
— Ну… — видимо, вопрос застал его врасплох.
— Послушай, что я тебе скажу. Оно конечно хорошо, когда вокруг тебя сплошь обеспеченные люди, но беда в том, что среди них не так уж много надежных друзей и преданных любовниц. Деньги дают иллюзию свободы, и это развращает. Ты вот ходишь в обнимку с Вересиной, и я тебя понимаю и даже одобряю, Марина — тёлочка, что надо. От таких девочек за версту сексом разит, правда в постели они, как правило, оказываются капризны, а то и откровенно скучны, потому что те, кто привык только получать, не способен на радость дарения, или тем более жертвенности. — На этих словах Антон посмотрел на меня озадачено, правда, это еще не означало, что у них с Вересиной был секс. — Ко всему прочему, Марина не ровня тебе в интеллекте. Будем смотреть правде в глаза — она красива, стройна, сексуальна, обеспеченна, но глупа, и эту глупость даже знание языков не извиняет. Но самое печальное, я бы даже сказал — трагичное в другом: такие женщины никогда не отправляются за тобой в ссылку, если, не приведи Господь, такое случится.
Теперь Антон смотрел на меня с напряжением, которое в следующую секунду могло вылиться во враждебность. Оно и понятно, я низводил его представление о сексуальных достижениях если не к нулю, то очень низко. К тому же, он все еще не понимая, зачем я устроил ему эту лекцию. Я пояснил:
— Почему вы не пускаете в свой круг Наташу Плеханову? Она симпатичная, скромная, и далеко не глупая. Из таких девочек получаются прекрасные жены. Единственный её недостаток — бедность. Ну так в этом какая её вина? Отца нет, мать зарабатывает копейки, откуда бы ей иметь деньги?
Антон хмыкнул, на его переносице появилась морщина упрямства, он смотрел на меня с вызовом. Я понял его состояние, продолжил:
— Да нет же. Я не пытаюсь тебя отвадить от Маринки и заставить встречаться с Наташкой. На данный момент это попросту невозможно, да и глупо. Я всего лишь хочу предупредить: когда дело дойдет до супружеской жизни, и твоей женой станет такая вот Марина, она превратит твою жизнь в ад. Потому что в браке важна не столько любовь, и даже не столько секс, сколько взаимоуважение и взаиможертвенность. А женщин, которые на такое способны, не так уж и много. Хотя мужчин еще меньше… В общем, я хочу, чтобы ты все это понял сейчас, иначе в тридцать шесть лет тебя дома будет ждать не любимая жена и дети, а собака — единственное на планете существо, способное терпеть и любить любого ублюдка. Это ли твое представление о супружеском счастье? Не гони от себя людей, способных на настоящие чувства, потому что потом, когда в них появится потребность, найти их будет очень не просто.
Антон смотрел себе под ноги и некоторое время молчал в размышлении, затем поднял на меня глаза, неуверенно пожал плечами. Было понятно, что Наталью он никогда не воспринимал всерьез, не обращал на нее внимания, и посмотреть на девочку под таким углом ему попросту не приходило в голову.
— Мы возьмем её завтра с собой, — наконец сказал он, и именно это я хотел услышать.
— Ты все правильно понял, — одобрил я решение парня, и велел ему убираться с моих глаз. — А теперь убирайся с моих глаз.
Глядя сквозь окно входной двери, на то, как Антон неторопливо, вернее задумчиво, бредет по коридору, я спрашивал себя, зачем я все это ему втолковывал? Зачем защищал Наталью, пытался придать ей новый статус и весомость в глазах её сверстников, ведь если Антон начнет относиться к ней уважительно, и остальные обратят на нее внимание?.. Скромная, стеснительная девочка, робкая в своих желаниях и намерениях, скованная в порывах, но с пронзительным взором, тем взором, который в семнадцать еще ни о чем не говорит её парням-сверстникам, но так многозначителен в тридцать шесть… Она кого-то мне напоминала, и я стоял на крыльце, курил сигарету за сигаретой и отчаянно пытался понять, кого же именно. И вдруг я осознал, вернее, ощутил ответ, — Наташа напоминала мне Алёну, ту Алёну которой было семнадцать, и которую я совершенно не знал. Да, если на Наталью слой за слоем навернуть кокон легкого цинизма, напускной прохладности и равнодушия, то во внешнем проявлении останется только этот пронзительный взгляд, на дне которого никогда не умирает надежда. Защищая Наталью, я защищал Алёну, — вот зачем я устроил Антону эту лекцию.

На следующий день в пятницу вечером молодежь, как и обещала, пришла ко мне домой. Было их восемь человек: Антон Горевский, Марина Вересина, Ирка Бажанова, Серёга Прохоров, Вика Ерофеева, Паша Мельников и Света Прокопчук (последние двое являлись практически завсегдатаями моей квартиры), ну и Наташа Плеханова. Мой такс Ларион ошалел от обилия гостей и от возбуждения тявкал, не зная, кого первого грызнуть за ногу. Молодежь была слегка скована, и чуть-чуть торжественна. Света водрузила на стол пакет печенья, Вика — конфеты, ну а Антон вручил мне пеструю коробку с вожделенным виски:
— Павел Витальевич, это вам приветик от отца.
— Очень хороший «приветик», — одобрил я и принялся алкоголь распечатывать. — Светка, ну-ка похозяйничай тут, чайник поставь, чашки достань. Только сперва стакан мне дай. Ну а вы рассаживайтесь куда-нибудь.
Света засуетилась, а я вынужден был оставить бутылку и взять телефон, потому что он запиликал трелью входящего вызова. Звонила Алёна.
— Госпожа Михайлова, в данный момент я крайне занят, так как принимаю у себя делегацию, — сказал я в трубку официальным тоном.
Вообще, в последнее время Алёна все чаще проявляла заботу обо мне. То позовет кофе выпить на перемене, то бутербродами накормит, а то и просто поболтать зайдет. Возможно, она испытывала неловкость, от того, что наши отношения с Леной закончились, а возможно и от того, что была причастна к краху тех отношений, — по крайней мере, я её в этом подозревал.
— От какой страны делегация? Уж не от государства ли Алколенд? — в голосе Алёны присутствовали бархатные гармоники, и я понял, что она улыбается.
— Делегацию страны вечной юности и безбашенности, — подчеркнуто сухо ответил я.
— У тебя твои ученики? — догадалась она. — Жди, я тоже сейчас подойду.
— Э-э-э!.. Не так быстро! Сейчас узнаю у почетных гостей, хотят ли они тебя тут видеть, — я оглянулся на молодежь, спросил. — Как вам присутствие госпожи Михайловой?
— Алёна клеевая, — тут же ответила за всех Ирка, остальные девчонки согласно кивнули, да и парни ничего против не имели. Да и чего им иметь против? Уверен, каждый из них неоднократно представлял себя с Алёной в эротических фантазиях. Я и сам в 16 лет очень хотел потрогать за сиськи мою учительницу истории, потому что они, чёрт возьми, того стоили, так что я в курсе, как смотрят ученики на своих сексуальных учителей.
Я строго погрозил парням пальцем, и судя по тому, как они переглянулись, понял, что мой жест ими понят был правильно, вернулся к телефону:

 

— Добро дадено. Приходи. Только с пустыми руками я на порог не пускаю, ты в курсе.
Наташа испросила и получила разрешения посмотреть на стеллажи с книгами, ушла в комнату. Я, наконец, смог глотнуть виски. Ира и Света звенели чашками, разливали кофе. Ларион пытался то одному, то другому гостю запрыгнуть на колени, чем вносил в общение элемент неожиданности и веселой суматохи. Минут пятнадцать мы болтали на всякие необязательные темы, типа, есть ли у меня хобби (разумеется есть — это алкоголь и секс), что я себе готовлю (как правило — пельмени и прочие полуфабрикаты), нравится ли мне сериал Lost (сериал не смотрел по причине отсутствия телевизора). Отсутствие «ящика» вызвало живой интерес.
— Как вы живете без телевизора?! — поразилась Марина, и оглянулась по сторонам, не веря, что в квартире действительно может не быть телевизора.
Марина являла собою тот тип девушки, которая обязана была развиться в стопроцентную блондинку. Недалекость и туповатость уже начали пробиваться сквозь голубую радужку глаз, замещая собой детскую наивность и непосредственность, а губки все чаще складывались в знак амбиции и упрямства. Точные предметы, включая мой, давались ей с усилием, но средства родителей, а так же прекрасное телосложение и смазливая мордашка, позволяли Марине не беспокоиться о своем будущем. Она собиралась на иняз, довольно хорошо знала английский и усиленно занималась французским. Только вот её собственное мнение никогда не расходилось с общественным. Если общество полагало, что телевизор обязан быть в каждом доме (а может в каждой комнате), то Марина так же была в этом уверена. Путина она называла «милашкой», слова «авторитет» и «престиж» считала синонимами, а интеллектуальной беседе предпочитала глянцевый журнал. Она и ко мне в гости то пришла, руководствуясь мнением класса, что посещение жизнеобиталища Грека — это круто.
Во мне шевельнулось желание «пропесочить» девочку по полной программе, но алкоголь уже растворился в сознании хорошим настроением, так что ответил я довольно спокойно:
— Милая моя, по крайней мере, я избавлен от стереотипа, что каждому человеку необходим ящик для зомбирования.
Марина все равно не поверила, и пошла в комнату искать телевизор. Антон проводил свою подругу взглядом, в котором читалась легкая досада, — парень начинал обращать внимание на её глупость.
— Но а как же новости в мире? — подал голос Сергей Прохоров. — Их тоже не надо смотреть?
Сергей был парнем немногословным, звезд с неба не хватал, но характер имел уравновешенный, хотя и независимый. Не гнушался он и в каникулы поработать на озеленении города, чтобы иметь собственные деньги и не клянчить их у родителей. Из таких парней получаются основательные, умудренные опытом мужчины, с твердыми убеждениями и спокойным отношением к миру. Правда, пока что в Сергее присутствовала некоторая нервозность, очевидно, связанная с тем, что весь его лоб был усеян прыщами, и это сильно его смущало, так что парень и в помещении не снимал бейсболку. Вот и сейчас он сидел в ней, козырек бросал тень на пол лица, но глаза смотрели на меня внимательно, — Сергей в самом деле ждал пояснений. Я дал их ему:
— Любую новость можно преподать в том или ином контексте, а это программирует зрителей на желаемую реакцию. Именно поэтому радио по воздействию сильнее, чем газета, а телевиденье сильнее радио. Я же настаиваю на том, чтобы информация была как можно более объективной, иначе, принимая за чистую монету мнение одного единственного журналиста (который подает его так, как того хочет его начальство), вы либо лохи, либо уже полные зомби. Самые важные новости я узнаю из интернета, который тоже не идеален, но помимо самой информации дает возможность любому человеку эту информацию дополнить, поправить, опровергнуть, или просто высказать свое мнение. Так и получается, что в наше время интернет — самое демократичное и честное СМИ. Избавляйтесь от стереотипов, детки, избавляйтесь!
— И правда нет телека! — объявила Марина, вернувшись на кухню.
— Ты еще в подвале не смотрела, — дал я ей подсказку, парни улыбнулись, Марина же смотрела на меня озадачено, она не знала, как реагировать на факт отсутствия «ящика», ведь это не вписывалось в рамки устоявшихся Марининых представлений о быте российского человека.
Тему СМИ можно было развить, дабы выяснить, насколько глубоко мои подопечные прониклись отрицательным отношением к TV, но приход Алёны этому помешал. Я открыл дверь, Алёна стояла на пороге, прижимая к груди бутылку белого сухого вина.
— Лимонад — детям! — постановил я, пропуская гостью в коридор.
Алёне я налил виски, откупорил вино и предложил молодежи:
— Непьющие есть?
Совершенно все, кроме Наташи, которая все еще рассматривала книги, выказали готовность вино опробовать.
— Алкашня малолетняя, — прокомментировал я, разливая вино по стаканам. — Хоть бы кто-нибудь отказался для приличия. Не дай бог Инна Марковна или ваши предки узнают! Ноги стукачам оторву!
Молодежь заулыбалась, и принялась наперебой заверять меня, что все останется шито-крыто. Затем Ирка рассказала, что на зимних каникулах отец Антона возил их на горнолыжный курорт на три дня, где они «отлично оттянулись».
— Оттянулись в плане алкоголя, или секса? — уточнил я. — Или и того и другого?
— В плане лыж, — пояснила Ирка.
— Да, круто покатались, — добавил Сергей.
— Тоже мне! — фыркнула Марина, — Сервис ужасный!
Я перевел взгляд на Антона, вопросительно поднял брови.
— Отец предложил, а я сказал, что поеду, только если он согласится взять моих друзей. Он согласился, — объяснил Антон.
— Вы уладили свои проблемы? — спросил я его.
— Более-менее, — ответил он с улыбкой. — За это вам от отца и подарок.
Алёна внимательно на меня посмотрела, в её взгляде стоял вопрос, но ничего пояснять я ей не стал.
— Павел Витальевич, — Наташа, наконец, присоединилась к нам, — Можно взять что-то почитать?
— Бери. Что выбрала?
Девочка показала книгу, это был Камю.
— Нафига он тебе нужен, возьми что-нибудь более… подходящее для твоего возраста.
— Что, например?
— Тебе Булгаков нравится?
— Да.
— Тогда возьми Орлова «Шеврикуку». Лучше бы, конечно «Альтиста Данилова», но его у меня кто-то спёр. Ну и «Шеврикука» — то, что надо. И любовь там есть, и приключения, тайны, домовые и прочая симпатичная нечисть. Очень хорошая, добрая книга.
Бутылка виски была ополовинена, мягкий хмель бродил в моем сознании, молодежь раскрепостилась, вела непринужденную беседу; Алёна, сегодня на редкость молчаливая, время от времени бросала на меня теплые взгляды; в колонках компьютера Майк Паттон пел свою замечательную Evidence; Ларион тыкался мокрым носом мне в ноги; Наташа нашла «Шеврикуку, или любовь к приведению» Орлова, вернулась на кухню, прижимая томик к груди, точь-в-точь, как полчаса назад Алёна на пороге моей квартиры прижимала к груди бутылку вина, — время текло незаметно и мягко, и я ощущал спокойствие, и даже умиротворение. Моя жизнь чудесным образом налаживалась, и это было неожиданно и загадочно. А я, как последний слюнтяй, как сопливый мальчишка, вдруг поверил, что жизнь и в самом деле может быть такой податливой и безпроблемной; поверил, и позволил этому умиротворению себя заполнить.

На часах стрелки показывали полночь, но никто расходиться не собирался, на чем я и не настаивал. Антон авторитетно заверял друзей, что главное в этой жизни — самореализоваться, добиться уважения и стать обеспеченным, то есть независимым человеком. Очевидно, начало спора прошло мимо моих ушей, хотя встревать в разговор у меня желания не возникло, мне и так было комфортно. Но в диалог меня все равно втянули.
— Павел Витальевич, вы что-то затихли совсем, — сказала Ира, — вам скучно с нами?
— Отчего же. Требуется мое мнение? Извольте. Сейчас у вас возраст такой, когда кажется, что смысл жизни необходимо найти, и что найти его будет не сложно. Но это не так, большинство из вас этот смысл так и не найдут. Отчасти Антон прав. Любому мужчине необходимо самореализация, без этого он не сможет сформировать самоуважение. Как писал один хороший писатель: «Суть существования мужчины — уйти на войну и там погибнуть, а суть существования женщины — наполнить эту войну смыслом».
— А вы? — вдруг тихо спросила Наталья. — Вы нашли смысл?
— Да.
— И? Расскажете нам? — настаивала Наташа.
— Расскажу. Смысл в том, чтобы найти любимого человека и прожить с ним до самой смерти. Никакого другого смысла не существует. И если вы думаете, что это просто, вы глубоко заблуждаетесь. Это вообще самое сложное, что вам предстоит в этой жизни сделать.
— А вы? Вы нашли любимого человека? — спросила Ирка серьезно.
— Да, – ответил я. — Только слишком поздно.
Мне хотелось поднять на Алёну глаза, но я сдержался. Этот взгляд был бы красноречивее любых признаний, а я не хотел, чтобы молодежь утвердилась во мнении, будто я безнадёжно и безответно влюблен в Алёну Игоревну. Я не поднял на Алёну глаз, но кожей чувствовал на себе её взгляд, горячий и пронзительный, так что у меня вспыхнули уши. В мыслях обругав себя за столь досадное проявление малодушия и сентиментальности, я решил посиделки сворачивать:
— Так, детвора, вам пора баиньки. Разошлись!
Алёна ушла вместе со всеми, улыбнувшись мне на прощанье и чмокнув в щёку, а я вернулся на кухню, чтобы в компании Лариона допивать виски.

 

10.

Злой январь все же закончился, но следом пришел февраль и лютовал он беспощадно, гоняя по опустевшим улицам тучи колючего снега, и заставляя горожан ютиться возле обогревателей с чашками горячего чая. Весна наступила поздно, только к концу марта солнце принялось осторожно вытапливать из сугробов влагу, но вода не впитывалась промерзшим грунтом, и ночные морозы сковывали город коркой грязного льда. Утром градусник за окном показывал -10, к обеду же поднимался до +12, а к вечеру снова опускался до нуля. Мерзкая стояла погода, одним словом.
В один из таких дней, ослепительных в полдень и раздражающе-холодных утром и вечером, а точнее в пятницу 28—го марта, после уроков Алёна заглянула ко мне в кабинет и велела не уходить, а дожидаться её:
— Грек, не уходи. Дождись меня.
— Зачем это? — спросил я.
— Нам по пути, — ответила она, и удалилась заканчивать свои дела.
Я было подумал, что Алёна собралась ко мне в гости, и стал соображать, чем же кормить и поить гостью, поскольку мой холодильник был безнадежно пуст, и даже, как деревянная бочка, отдавался гулким эхом, если я ненароком задевал его локтем или головой. В общем, требовалось зайти в магазин. Но позже выяснилось, что Алёна наметила другие планы. Уже в супермаркете она подошла ко мне и, демонстрируя бутылку красного сухого вина, тоном человека, который принял окончательное решение, постановила:
— Мы идём ко мне. Накормлю тебя ужином. У меня фаршированный перец.
— Ты что, отравила мужа, и теперь тебе не с кем коротать эти ужасные вечера? — лицом я изобразил лёгкий испуг, но бутылку вина у Алёны отобрал и вернул её на полку. — Я, в общем-то, не против, Лёнька давно стоит у меня на пути, только, чтобы переварить такую новость, мне нужно что-то покрепче, чем лимонад.
С этими словами я сгрёб со стеллажа бутылку коньяка, Алёна не возражала.

В квартире Михайловых, пока Алёна накрывала на стол, я, с бокалом коньяка в руке, обошёл все комнаты и нигде не обнаружил Лёню.
— Так куда ты дела расчлененные части своего мужа, маньячка? — поинтересовался я, вернувшись на кухню. — Закопала в палисаднике милого моему сердцу лицея?
— Как быстро лицей стал для тебя милым, — не без сарказма заметила Алёна.
— Не уходи от разговора! Где муж?! Муж где, спрашиваю?!
— В Екатеринбурге. Уже неделю. Отправили по работе.
— О!.. — признаться, я был немного озадачен. Лёня уехал, а я с его женой ужинал с коньяком и свечами. Что он может подумать, если скажем, ему придет в голову нежданно вернуться?… Я бросил взгляд на стол, но свечей, слава богу, не было, добавил. — Что-то ты не сильно скучаешь, как я погляжу.
Алёна поставила передо мной бокал, я послушно наполнил его коньяком, она поднесла его к губам, неторопливо пригубила.
— Ты не возражаешь, если я зажгу свечи? — спросила она, и мне почему-то вспомнились все анекдоты про то, как супруг-рогоносец возвращается из командировки; я недовольно поморщился.
Не дожидаясь моего согласия, Алёна отвернулась к кухонному шкафу искать свечи. На ней были синие джинсы, следуя молодежной моде — короткие на бедрах, и тонкий облегающий свитер красного цвета, едва закрывающий пупок. Когда она, приподнявшись на носки, потянулась к верхнему ящику, свитер поднялся, открыв полоску смуглой кожи спины и черную ленту трусиков. Я протянул руку в направлении этой манящей плоти, но до Алёны было метра два, — руки у меня оказались коротки. Повернувшись, Алёна, таким меня и узрела — сидящим с протянутой к её промежности рукой и скорбью в глазах, улыбнулась. Я тяжело вздохнул и вернул руку на место — к бокалу с коньяком.
— До тебя не достать, — с грустью заключил я.
Алёна не стала комментировать, расставила на столе три белые пузатые свечи, подожгла их, выключила свет, вернулась, села напротив меня. В нахлынувшем полумраке комнаты её глаза поверх бокала с коньком светились лукавыми бликами, хотя на дне их оставалась грусть. Целую минуту мы просто молча пили, рассматривая друг друга, и я уже начал было подозревать, уж не собралась ли уважаемая Алёна Игоревна, в самом деле, наставить рога своему супругу? Уж больно по откатанному сценарию развивался этот вечер. И если это так, готов ли я на столь рискованный шаг?! И, чёрт возьми, что-то во мне говорил (не рассудок), что таки да — я на такое способен!..
— Грек, ты помнишь, как я тебе позвонила и предложила работу в лицее? —перебила Алёна мои лихорадочные мысли.
— Еще бы!
— Знаешь, зачем мы это сделали?
— Кто это — мы? — я насторожился.
— Я и Михайлов, — Алёна назвала мужа по фамилии, чего раньше я за ней не замечал, это насторожило меня ещё больше.
— И зачем?
— Чтобы вернуть тебя к жизни. Лёня не верил, что ты сможешь работать в лицее, но сама идея показалась ему забавной. Я тоже не думала, что ты удержишься, но надеялась, что это пойдет тебе на пользу.
Вот такие вот откровения свалились мне на голову. Мои заботливые друзья полгода назад решили устроить акцию по восстановления психического здоровья и социального статуса господина Грека, и не побоялись провести тот эксперимент на учениках!
— Весь наш разговор Лёна слышал, и даже подсказывал, что отвечать, — продолжила эта стерва, бессовестно улыбаясь.
«Гнусные твари! Грязные животные! Все-таки мое присутствие не прошло даром. Научились врать, лицемерить и строить интриги!..» — вот что мне захотелось проорать, но уже мгновение спустя я успокоился, мало того, рассмеялся.
— Чертовы интриганы, — сказал я. — Это какое же бессердечие надо иметь, чтобы так наказать подростков! Наказать мною невинных детей!
— Сказать откровенно, то что ты до сих пор преподаешь — чудо. Тебя же тихо ненавидят и даже боятся все учителя, кроме Инны Марковны, — продолжила Алёна.
— Эти пигмеи мне не страшны, моя гвардия меня в обиду не даст.
— Твои ученики тебя боготворят.
— Я воспитываю в них культ себя. Никогда не думал, что это так приятно. К тому же, они снабжают меня халявной выпивкой и сигаретами.
— Ты в самом деле их воспитываешь. Решаешь их проблемы, говоришь им то, чего никто никогда им не скажет. Ты хоть представляешь насколько для них это важно?
— Ерунда все это… Ты мне лучше вот что скажи: ты за одно с нашими так сказать коллегами? Тоже меня ненавидишь?
— Всей душой.
— Проклятье! — я изобразил на лице досаду. — А ты не умеешь готовить! Твой фаршированный перец не острый и не соленый, без зажарки, а сметана кислая!
— Вот за это и ненавижу, — отозвалась Алёна с улыбкой.
— Ну и черт с тобой, у меня три взвода подростков и собака, их любви мне хватит с головой.
— А вот за это люблю.
Я откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел Алёне в лицо, но теперь она была серьезна.
— Я не понял, так ты меня любишь, или ненавидишь? — осторожно уточнил я.
— И то и другое, — последовал спокойный ответ.
— Так… — признаться, такого откровения я не ожидал, а потому поспешно глотнул алкоголя, и подкурил сигарету, чтобы дать себе время осмыслить услышанное. Только потушив окурок, я продолжил расспросы. — А как же твой муж? Ты его тоже любишь и ненавидишь?
Алёна ответила не сразу. Она опустила глаза в тарелку с нетронутым перцем, и некоторое время задумчиво покачивала левой рукой бокал с коньяком; свет трех свечей наполняли алкоголь глубиной, в нём бродили приятные глазу янтарные блики. Все-таки алкоголь — это не только полезно для психики, но и эстетично.
— Лёня хороший человек, — наконец тихо произнесла Алёна. — Но…
Я успел два раза глотнуть коньяк, а Алёна всё молчала.
— Но? — подбодрил я её.
— За ним, как за тобой, никогда не пойдет молодёжь. Ему это попросту не нужно.
Я хотел было сказать, что и правильно, на кой чёрт Лёньке вести за собой молодежь? Но потом вдруг понял, что дело тут не только в Лёне, но в чем-то другом, — непростом, запутанном, а может, и безнадежном; осторожно спросил:
— Алёна, вы прожили вместе пять лет, почему у вас нет детей? Кто-то из вас болен?
Мне вдруг пришло в голову, что за шесть лет знакомства с Лёней, я никогда не спрашивал его об этом. Но следом вспомнил, что если разговор заходил о детях, Лёня всегда менял тему, а мне как-то не хотелось докопаться до истины, — кому интересны чужие дети, или причины их отсутствие? Но тогда я не думал, что наши отношения с Алёной станут настолько близкими, теперь же все изменилось и я, задав этот вопрос, весь превратился в слух.
— Нет, — Алёна нетерпеливо махнула рукой, давая понять, что дело тут совсем не в болезнях, затем выудила из моей пачки сигарету, подкурила от свечи, встала из-за стола, отошла к окну.
Алёна стояла ко мне спиной, обняв себя за плечи, словно ей было холодно; подкуренная сигарета в её пальцах торчала из-за левого плеча и, словно курительная палочка благовоний, неторопливо испускала струйку сизого дыма; в черном стекле прорисовывалось смутное отражение её лица, но отблески пламени свечей наползали на него, искажали, и казалось, что какая-то другая, глубинная сущность Алёны пытается прорваться сквозь границу небытия, как резину натягивает ткань наступающей ночи, но так и не может прорваться в эту, в нашу, реальность. Мне стало жутко, я поспешно глотнул алкоголя и подкурил новую сигарету.

 

— У меня есть подруга, — как-то отстраненно начала Алёна, — когда ей было тринадцать, её чуть было не изнасиловал собственный отец. Он был младше её матери на пятнадцать лет. Мать подруги своего молодого мужа не просто любила, но боготворила. Прощала совершенно все, а он этим пользовался. Мать готова была терпеть любые его выходки, лишь бы он оставался с нею. Он мог прийти пьяный и избить её, а на следующий день она вцепилась бы в глотку любому, кто сказал бы о нём что-то плохое. Такие вот были у них отношения… Однажды он пришел домой поздно, был хорошо выпивши, устроил скандал, ударил жену так, что она упала без чувств, а потом пришел в комнату дочери — моей подруги, улегся рядом и засунул ей в трусы руку. Подруга в ужасе убежала, выскочила из дому в чём была, то есть в ночной рубашке, и среди ночи помчалась ко мне. Босиком. По лужам и грязи, а было начало октября… До утра она так и не уснула, лежала под двумя одеялами и стучала зубами. И знаешь, что самое нелепое в этой истории? Когда она вернулась домой, и сказала матери, что отец пытался с ней сделать, мать отвесила ей оплеуху. Со всей силы. В глазах матери при этом горела чёрная ненависть, она готова была убить свою дочь, только потому, что отец обратил на неё внимание, как на женщину. Мать увидела в дочери конкурентку.
Алёна говорила сбивчиво, словно подыскивала слова. Когда она умолкла, пепел её истлевшей сигареты упал на пол. Я потушил окурок и подкурил новую.
У каждого человека есть своя история. Не та история, которая складывается из совокупности отдельных происшествий, что, в конечном итоге, и определяет прожитую жизнь, но один единственный случай. Да, жизнь прессует человека, как гидравлический молот заготовку, со всех сторон и постоянно, но только первый удар самый болезненный, именно он и формирует кокон, следующие удары… в общем, к ним быстро привыкаешь, они всего лишь укрепляют стены империи личного пространства. А если не привыкаешь, тогда твоя жизнь превращается в сплошной ужас, потому что человек без кокона уязвим, слаб и беспомощен. В нашем мире жить без кокона — мазохистская патология, достойная изучения психиатрии.
Все рассказывают мне свои истории. Не только друзья, даже малознакомые мне люди. Не знаю, почему они это делают. Очевидно, у человека существует некая потребность избавиться от подобных воспоминаний, и я оказываюсь идеальным реципиентом. Возможно, они не хотят травмировать близких, оберегают их от монстров своего прошлого, в то время как я для них — посторонний, никто. В общем, я слушаю чужие истории, и за тридцать шесть лет наслушался на многотомник. Если бы конечно мне пришло в голову эти истории записать.
Да, я много слышал подобных рассказов, банальных в своей сути и постоянном повторении, и никогда они меня особенно не волновали, потому что люди, рассказывавшие их, были мне безразличны. Мало того, я считал, что они сами повинны в своих несчастьях, потому как за глупость всегда надо платить, — это первый закон социального бытия, усвоенный Адамом, как только Господь выгнал его из Эдема. Но теперь я выслушал Алёнину исповедь (а на что эта история похожа, если не на исповедь?), и недостающие фрагменты мозаики вклеились в общую картину. Сам Лёня мог либо хотеть наследников, либо нет, вопрос был совсем не в нём, — детей опасалась заводить Алёна.
Все мы калеки бесчинств демонов наших родителей. Первое слово «мама» и первый неумелый шаг к отцовским рукам, — это фундаментально, но второстепенно. Важнее всего стереотипы поведения и реакция на ту или иную ситуацию, — именно их родители каждую секунду взросления отпрыска в него вколачивают, и главнейший из этих стереотипов — взаимоотношение полов. Сын ненавидит отца за то, что тот пьяный избивает мать, но взрослым начинает пить и бить жену. Дочь презирает родительницу за распутство, но, едва созрев, идет по рукам. Нужно иметь огромную силу воли, и достаточный интеллект, чтобы понять, где ты руководишь своими поступками, а где наследие предков руководит тобой. Алёна смогла распознать в себе симптомы болезни, заложенные в неё родителями, но она все равно боялась, не верила в собственные силы. А Лёня не торопился развеять страхи супруги, то ли не понимая их основ, то ли не желая погружаться в мутный ил души другого человека. Кто знает, возможно, у него и самого в шкафу хватало скелетов… Как бы там ни было, мне стало ясно, что нежелание четы Михайловых открыться друг другу полностью, теперь их отдаляло. Ведь в противном случае им пришлось бы избавиться от кокона и позволить сделать друг другу больно.
Я поднял на Алёну глаза, она все еще стояла у окна и смотрела на свое отражение, смотрела на испуганную девочку, убегающего от похабных намерений собственного родителя, и я уже нисколько не сомневался, что речь в этой истории шла не об Алёниной подруге, но о ней самой. Это она — Алёна — октябрьской ночью сквозь пронизывающий ветер в одной ночной рубашке босиком убегала к своей подруге. С каким-то липким, неприятным чувством я вдруг понял, что Алёна отталкивает от себя своего мужа, потому что не доверяет ему, как отцу её будущих детей. И, несмотря на то, что подозревать Лёню в педофилии было не то, что глупо, но попросту абсурдно, она, как любая женщина, как любая самка, не чувствовала в муже надлежащей защиты своему будущему потомству. Эта семья была обречена. Впрочем, я не сильно доверял своим способностям к психоанализу, так что все мои выводы вполне могли оказаться не верными.
Я все еще смотрел Алёне в спину. Она вдруг нервно передёрнула плечами, так, словно стряхивала с них чьи-то пальцы, холодные, цепкие и мерзкие; поежилась. Воспоминания крепко держали девочку, такую стойкую, ко всему привыкшую, но все равно слабую и ранимую. Девочку, жаждавшую защиты. И я, успевший высосать две трети бутылки коньяку, на тот момент совершенно трезвый, с обреченностью и покорностью вдруг понял, что эту защиту она ждет от меня.
Я встал, подошел и обнял её за плечи, Алёна не шелохнулась. Тогда я резко развернул её к себе, секунду рассматривал испуг и недоумение в её глазах, а потом склонился и поцеловал. Мгновение её губы были заперты, но затем открылись, а пальцы Алёны побежали по моей спине и вцепились в лопатки. Поцелуй длился минуту, не меньше, и мне стоило усилия оторвать её от себя и заглянуть в глаза. Там были страх и покорность.
— Алёна, — сказал я как можно спокойнее, — я очень сильно пытаюсь не сделать глупость. Спокойной ночи.
И, борясь с чудовищным искушением остаться, я спешно ушел.

11.

И все же глупость мною была совершенна. После того вечера Алёна замкнулась, стала избегать меня. И дело, скорее всего, было не в поцелуе, но в самом разговоре. Алёна открылась слишком сильно, распахнула двери империи своего личного пространства, ожидая, что я войду в них, и останусь, а я испугался и сбежал.
«И что мне следовало сделать? — спрашивал я себя, пытаясь следовать логике и здравому смыслу. — Нужно было либо вообще не идти на тот ужин, либо оставаться и трахать Алёну до утра… Что, конечно, очень соблазнительно, пока не задумаешься о последствиях…»
А последствия действительно могли быть малоприятными. И дело было не в возможной конфронтации с Лёней, мордобоя я не боялся, но вот ответственность меня пугала. Одно дело — спать с замужней женщиной, тут при внешнем накале страстей нет никакой ответственности, и совсем другое — когда ради тебя женщина бросает мужа. Ведь, если Алёна уйдет от Лёни ко мне, с её стороны это будет жертва, её жизнь кардинально изменится, и, следовательно, я возложу на себя моральные обязательства перед ней. К этому я был не готов, потому решил ничего не предпринимать, то есть дать жизни возможность решить за меня. И спустя две недели я смог поздравить себя с верным решением. Жизнь мудрее любого философа, иногда ей надо предоставлять возможность решать за нас.

 

12-ое апреля пришлось на субботу. Вечером, часов в десять, я только-только выпроводил молодежь (приходили Наташа Плеханова — взять очередную книгу, Ирка Бажанова и Сергей Прохоров, эти — просто потрепаться), выкупал пса, налил себе коньяку и расположился на диване с томиком Борхеса. Но насладиться чтением в тот вечер мне не удалось, — звонок в дверь возвестил о появлении новых гостей.
С мыслью о том, что в последнее время моя персона стала неестественно популярна, я поплелся открывать дверь. На пороге стоял Лёня Михайлов, изрядно пьяный. В одной руке он держал ополовиненную бутылку виски, в другой — неизвестную мне молодую особу, тоже довольно не трезвую.
— Мы с планеты Земля! Прибыли с мирными целями, налаживать контакт и всё такое. Приветствуем тебя, марсианин! — поздоровался Лёня, и я догадался, что врачи сегодня проявили солидарность с последователями Королёва, то есть отмечали День Космонавтики.
— Лёня, — сказал я товарищу строго, — ты совсем рехнулся?! Зачем ты тащишь ко мне своих пациентов? Надеюсь, она не буйная?
— Это Грек, — представил меня девушке друг, бесцеремонно заволакивая её в коридор моей квартиры. — Как я и предполагал, вместо приветствия он начал хамить. Он слегка ущербный, путает хамство с остроумием, не обращай внимание. А вообще, он парень толковый, так что если что, можешь остаться. Я не обижусь.
— Лёня, что у тебя в руках? — спросил я, оттаскивая прыгающего на гостей Лариона.
— В руках у меня Лида, — отозвался он, пытаясь разуться и не уронить подругу.
— Я вижу, что это не Вася. В другой руке что?
— А… — Лёня поднял бутылку на уровне глаз, и пару секунд рассматривал, словно успел забыть о её существовании, протянул мне. — Ракетное топливо. На нём и шли.
— Какой милый пёсик! — проворковала девушка, и тут же добавила севшим голосом, — мне надо в ванную…
Лёня переместил подругу, куда ей требовалось, а сам пришел на кухню, где я уже достал стаканы и резал сыр.
— Итак, продолжим! — заявил он воодушевленно, но в этом воодушевлении присутствовали нервные нотки, Лёне не свойственные. Да и пьяные загулы не в его стиле. Мне подумалось, что с ним приключилось что-то неординарное.
— Тебя совсем не беспокоит общественное мнение? — спросил я товарища. — Ходишь с пьяной девкой в обнимку, не боишься, что Алёна узнает?
— На общественное мнение мне плевать, потому что послезавтра я покидаю этот проклятый городишко! — заявил Лёня, плюхнувшись на диван и закинув ногу на ногу.
Я насторожился, положил нож, внимательно посмотрел на товарища, спросил после паузы:
— В каком смысле «покидаю»?
— В прямом. Мне предложили работу в областной клинике, я согласился. Перебираюсь на пмж в нашу Уральскую столицу. По этому поводу и проставлялся. И Лида не пациентка, она — координатор. Кстати, она не замужем.
— Зато ты женат.
Я наполнил стаканы, протянул один Лёне. Михайловы уезжали, и, очевидно, навсегда. Мне неприятно было осознавать, но этот факт всколыхнул в моей душе волну едкой горечи.
— Тоже мне праведник нашелся, — отозвался Лёня. — К тому же, Алёна не едет.
— Что?! — я в удивлении уставился на Михайлова. — Хватит издеваться над моим жадным до сплетен мозгом! Колись уже!
— А что рассказывать. Она не хочет уезжать. Так и сказала: не поеду. А я, если откровенно, и не настаивал.
Лёня неторопливо приложился к стакану. Я пытался понять, нервничает ли он, но если его душу и обуревали жестокие стихии, на мимике и жестах это не сказывалось. С другой стороны, Лёня же хирург, то есть человек, по долгу службы обязанный уметь себя контролировать. Вот то его возбужденное «Итак, продолжим!» было единственным проявлением чувств, судя по всему.
Я сел за стол, глотнул виски, подкурил сигарету. Мне требовалось время переварить услышанное. Алёна оставалась, — это могло значить только одно: Михайловы разводились. Не скажу, что эта догадка меня поразила, потому что еще две недели назад я предвидел такое развитие событий, но я не ждал его так скоро. Да и вообще, — одно дело догадка, совсем другое — реальные события.
— Так вы что — разводитесь? — спросил я, все еще не веря до конца услышанному.
— Пока нет. Решили дать друг другу время на подумать. Вернусь через полгода, тогда и посмотрим.
— Мда… Новости, мягко говоря, неожиданные…
— Присмотри за ней, ладно?
— Я бы на твоем месте Грека о таком не просил, — даже не знаю, что толкнула меня на это достаточно честное заявление, то ли сногсшибательные новости, то ли алкоголь, то ли и то и другое, — вот вернешься через полгода, а мы женаты.
Лёня поднял на меня тяжелый взгляд, но мне уже начало надоедать его извращенное представление о супружеской верности, так что я продолжил довольно грубо:
— Это какой же сволочью надо быть, чтобы трахаться направо и налево, а от жены требовать целомудрия!
— Надо быть тобой, — невозмутимо парировал он.
— Я никому не изменяю! — моему возмущению не было предела.
— Потому что у тебя никого нет, — вдобавок ко всему эта скотина нашла место для ехидной улыбки, отчего я завелся еще сильнее:
— Можно подумать в Ёбурге полгода ты будешь дрочить, вспоминая любимую жену! Как меня уже достала эта однобокая мужская справедливость!
— Мальчики, у вас там все нормально? — донесся из ванной обеспокоенный голосок. А я уже успел забыть о присутствии координатора Лиды в моей ванной.
— Конечно она тебя достала. Ты ведь эту справедливость исповедуешь уже 36 лет, — Лёня нагло улыбался во все зубы, и, черт возьми, он был прав. Я вернулся к стакану, отпил добрый глоток.
— Ну да хватит орать, — продолжил Лёня серьезно. — Я не собираюсь ограничивать жену в сексуальной свободе, к тому же это невозможно. Тем более — рядом с тобой. Но самое поразительное то, что я нисколько не ревную. Как-то всё выгорело, перегорело. Раньше сама мысль о том, что Алёнка может трахаться с кем-то другим могла довести меня до бешенства. Но со временем ревность притуплялась. Первые года три я не изменял ей, и даже мысли такой не появлялось. Теперь же мне всё равно.
Лёня давал жене полную свободу выбора и действий, потому что такую же свободу оставлял за собой. Мало того, очевидно, Михайловы давно уже заключили негласное соглашение на эти свободы, может быть год назад, а может и еще раньше. В семье подобные отношения возможны, но крайне опасны, потому что требуют абсолютного доверия и безграничной жертвенности, в противном случае приводят к краху, и случай Алёны и Леонида это подтверждал. Свобода стала для них очередным слоем, который они намотали на свои коконы, она отдалила их друг от друга, вместо того, чтобы сблизить.
— Слушай, Лёня, — после паузы размышлений я решился на вопрос, который никогда раньше не задавал товарищу, — а почему у вас нет детей?
Михайлов допил виски, встал, подошел к столу, кинул в рот кусочек сыра. Прожевав, сел за стол напротив меня, наконец, ответил:
— Да стар я уже для детей, — и вот этот ответ он рожал долгих две минуты!
— В каком смысле? Твои сперматозоиды что — ленивы и у них радикулит?
— Детей надо заводить в двадцать пять, пока молод, энергичен и глуп. Пока не понимаешь, какая это ответственность, и сколько денег и энергии наследники требуют. Мне сейчас тридцать восемь, и честно говоря, я не хочу детей. Я попросту боюсь их заводить.
Мне показалось, что он цитирует великого оратора современности, то есть господина Грека. Черт, я даже не предполагал, что мужчины настолько солидарны в этом вопросе. Но в тот момент меня интересовало немного другое, — открылась новая грань отношений четы Михайловых, и я задался вопросом, так ли безукоризненны были мои выводы, насчет нежелания Алёны иметь детей, когда сам глава семейства не торопился обозначить потребность в наследниках? Скорее всего, присутствовало в какой-то доле и то и другое, мелкие фобии сложились в одну большую боязнь, которая в результате развалила семью. Лёня уходил сам, мне не требовалось ломать их брак, Алёна могла достаться мне «бесплатно», без наложения моральной контрибуции на мою совесть. И, чего лукавить, от этого понимания, мое настроение заметно улучшалось, оно уже, чёрт возьми, смахивало на ликование!
Наконец, к нам присоединилась заметно посвежевшая Лида. Мы допили виски, болтая о всякой ерунде, потом в ход пошел мой коньяк, а потом вдруг вечеринка закончилась, потому что позвонила Алёна.
— Михайлов у тебя? — спросила она ровно.
— Так точно, мэм, — отозвался я, покосившись на Лёню; тот сосредоточенно рассматривал свой стакан.
— Он уже сказал тебе?
— Да.
— Хорошо. Спроси, он домой сегодня придет?
— Ты домой сегодня придешь? — переадресовал я вопрос.
Лёня поднял на меня взгляд, потом перевел его на Лиду; девушка сидела потупившись, даже нижнюю губку прикусила.
— Нет, — отозвался Михайлов, все еще глядя на подругу.
— Не придет, — сказал я в трубку, следя за Лёниной мимикой; чувствовалось, что он испытывает дискомфорт.
— Хорошо. Тогда я приду к тебе, — заявила Алёна и отключилась.
— Опс… — вырвалось у меня.
— Что такое? — затревожился Лёня.
— Она сейчас придет сюда, — ответил я, предвкушая наслаждение от предстоящей драмы, а может и секса. Или того и другого.
— Так, что-то мы засиделись, — засуетился Леонид, поспешно достал телефон и вызвал такси.
Через пять минут их уже не было. А я сидел на кухне еще три часа и ждал Алёну, но она так и не пришла. Раз пять я порывался ей позвонить, злился, как семнадцатилетний мальчишка, которого девушка прокинула со свиданием, но как только слышал сигнал вызова, обрывал соединение. Только к двум часам ночи до меня дошло, что никуда она идти и не собиралась, и ляпнула свое обещание с единственной целью заставить Лёньку понервничать. Женщины мстительны, особенно, когда понимают, что потеряли мужчину безвозвратно, даже если этот мужчина — не любимый. Хотя, в слоившейся ситуации я её понимал.
«Алёна, Алёночка, Алёна!.. Очень скоро ты проснешься в моей постели», — убаюкивал я себя, пытаясь заснуть в полчетвертого ночи.